Влюбленный Байрон

Меррей правильно угадал, что две первые песни «Чайльд-Гарольда» заденут в читателе живую струну: молодой герой, до тошноты «пресыщенный жизнью», отвергший всякую надежду на исправление, должен был неизбежно привлечь к себе внимание в Англии эпохи Регентства. Однако возникли проблемы. Меррей обратился к Дэллесу, чтобы тот убедил Байрона убрать или на худой конец смягчить некоторые наиболее опасные строфы и умерить яростный тон по отношению к религии, так как это могло лишить книготорговца постоянных покупателей «из среды ортодоксов». Байрон держал удар. Сказал, что у него нет времени на религию, для него это лишь множество соперничающих между собой сект, «рвущих друг друга на части из любви к Богу». Особенно настойчиво возражал Меррей против непатриотических взглядов поэта на войну в Испании и Португалии, так как Байрон критиковал союзников, — отношение, которое никак не гармонировало с господствующими в британском обществе настроениями. Байрон оставался непреклонным. С его искренностью он был неспособен на отречение от своих взглядов, добавив, что в отношении политического содержания у него есть непререкаемый авторитет — ведь «Энеида» была политической поэмой, сочиненной с политическими целями. Описания битв и варварства древних отражают дух его собственного времени, Англии, ведущей войну, и даже Лондона эпохи Регентства, погрязшего в застольях и расточительстве.

И все же Байрон обещал дописать кое-какие строки, а то и строфы и добавить вступительную строфу, если есть мнение, что поэма начинается ex abrupto

[24]. Эти дополнения он лично привез в контору Меррея, шутил, прячась за полками, и, стараясь предупредить мнение издателя, цитировал Конгрива: «Если ты доведешь меня до бешенства, я никогда больше не назову тебя Джеком»[25]

.

ГЛАВА IX

«Поэт уступил место оратору», — заявил Дэллесу Байрон, подготовив свою первую речь для палаты лордов. Он решил выступить от оппозиционного крыла с критикой выдвинутого тори билля против разрушителей машин.

В 1811 году ткачи Ноттингема подняли восстание из-за того, что владельцы мануфактур стали устанавливать новые станки для изготовления перчаток и чулок, на которых один человек мог выполнять работу семерых. Ткачи в ответ ломали новые станки. Правительство послало отряды милицейского ополчения для усмирения ткачей и создало комиссию для расследования и, возможно, вынесения смертного приговора виновным. Байрон, полагаясь на мнение лорда Холланда, лидера вигов, племянника и протеже Чарлза Джеймса Фокса, сказал, что его выбор темы объясняется явной несправедливостью предлагаемого тори закона, и добавил, что речь его будет краткой.

Итак в феврале 1812 года он окунулся во всю эту готическую роскошь: пэры в алых отороченных горностаем мантиях, ощетинившиеся во врожденной подозрительности к новичку, стремились переплюнуть друг друга в острословии и брани.

Нет ничего удивительного, что Байрон волновался; Дэллес сообщает, что он записал свою речь, а потом заучил ее, «как речь в Харроу». Его голос, обычно приятный и мелодичный, стал неестественным, когда он говорил собравшимся о несправедливости и пристрастности билля, направленного против голодающих рабочих, которые заслуживают не наказания, а только лишь сострадания и хлеба для их детей. «Вы поставите виселицы на каждом поле и будете вешать людей вместо пугал?» — вопрошал он. Он бросил им вызов, спросив, что они более ценят — человеческую жизнь или станок для производства чулок. Лорд Элдон, лорд-канцлер, был весьма огорчен такой дерзостью. Байрон приводил цитаты из Коббета[26], строение фраз напоминало Эдмунда Бёрка[27] некоторой театральностью, как он сам позднее допускал, но он был в восторге от комплиментов членов своей партии и оппозиции. В тот же вечер у лорда Холланда хозяин лицемерно похвалил его, однако в своих мемуарах написал, что речь Байрона, полная воображения, остроумия и обличений, «была не свободна от аффектации, дурно аргументирована и не отвечала общепринятым представлениям о политической риторике».

Впрочем, это не имело значения. Байрон бросил вызов. Дэллес считал его речь лучшей рекламой для «Чайльд-Гарольда», а Меррей отложил на несколько дней мартовскую публикацию, чтобы сильнее подогреть любопытство публики. Листы с поэмой были разосланы влиятельным лицам. Объявления в «Кроникл» и «Морнинг кроникл» щекотали интерес к еще не опубликованному произведению. Первое издание в 500 экземпляров разошлось за три дня, и Меррей торопился выпустить второй, меньший тираж за полцены. «Царствование» Байрона продолжалось всю весну и лето: говорили только о нем, мужчины ему завидовали, женщины сходили по нему с ума. Его осаждали письмами, открытыми и тайными, в таком количестве, бахвалился Байрон, что их хватило бы на целый том. В витрине книжной лавки стоял экземпляр, специально переплетенный для дочери принца-регента, принцессы Шарлотты.