Влюбленный Байрон

За этой драмой в декабре 1821 года последовал «Сарданапал», трагедия о последнем ассирийском царе, на создание ее повлияло чтение Сенеки. А далее — «Каин», в котором нечестивый, ниспровергающий всё дух Байрона вновь скандализировал Англию. Меррей возражал против сатанинских эмоций, насыщавших драму, на что Байрон с раздражением заметил: уж не хочет ли Меррей, чтобы Люцифер выражался, как епископ? Но когда Меррею стало грозить преследование лишь за то, что он издал «Каина», благородство сразу же взяло верх, и Байрон поклялся, что столь возмутительное обстоятельство заставит его срочно вернуться в Англию.

Однако скверное настроение вновь и вновь возвращалось к Байрону из-за крайне недоброжелательной реакции на его сочинения. В «Мансли ревью» появились обвинения в плагиате во второй песне «Дон Жуана». Байрона упрекали в том, что он позаимствовал описание кораблекрушения в сочинении сэра Джона Дэлиелла «Кораблекрушения и бедствия на море», опубликованном в 1812 году. Хотя Байрон утверждал, что это обвинение лишь насмешило его, он был взбешен. Его сцена кораблекрушения была вдохновлена не каким-то определенным бедствием, а многими описаниями таковых, включая дневник одного из его предков. Он хотел бы, чтобы Меррей и вся Англия знали, что ни один автор не заимствовал у своих предшественников менее него.

24 сентября 1812 года, все еще в Равенне, Байрон написал своему издателю самое язвительное и безжалостное письмо — шедевр ярости, укоров, уверенности в своей правоте и в конечном счете эпитафия раненого человека, изгнанного родиной. Письмо начиналось словами «Дорогой Меррей». Далее следовало: «…Я хочу предложить следующие условия для нашей будущей корреспонденции. Вы будете посылать мне питьевую соду, зубную пасту, зубные щетки… и не будете пересылать мне никаких современных или (как их теперь называют) новых публикаций на английском — повторяю, никаких, — кроме сочинений, в стихах и прозе, Вальтера Скотта, Крабба, Мура, Кэмпбелла, Роджерса, Гиффорда, Джоанны Бейли, Ирвинга (американца), Хогга, Уилсона (что написал «Остров пальм»)[77] или какого-либо совершенно исключительного художественного сочинения, которое, как полагают, обладает значительными достоинствами».

Количество мусора, который он получал в виде книг, было, по его мнению, неисчислимо, и все это только утомляло его. Газеты и журналы служили всего лишь эфемерным и поверхностным чтением. В Италии было почти ничего не известно о литературной жизни Англии — только то, что доходило через «краткие, искаженные отрывки в каких-то жалких газетенках». Его заключительные слова отличались еще большей высокомерностью: «Я сохраню разум свободным и беспристрастным, не реагируя на мелкие похвалы или порицания в свой адрес… чтобы мой собственный гений мог избрать естественное для него направление».

ГЛАВА XXI

«Я еду в Пизу, — написал Байрон Августе в октябре того года, подразумевая, что в отношениях его с Терезой произошли перемены, и добавил, как обычно, между делом: — Ты же знаешь, что все мои любови начинают безумствовать и устраивать сцены».

Семейство Гамба из-за своего опрометчивого революционного пыла было изгнано из Папского государства, отправлено в вечную ссылку, лишено почета, уважения и средств к существованию. Тереза отказалась было подчиняться, однако в конце концов согласилась, когда ей передали распоряжение Ватикана, что она должна либо вернуться к мужу, либо идти в монастырь.

Байрон, «не так пламенно влюбленный, как когда-то», не последовал за ними с той готовностью, с какой хотелось бы Терезе. Приготовление, упаковка вещей, ругань, суета и путешествие через Альпы по плохим дорогам, через бурные реки — вовсе не способствуют его творчеству. Кроме того, новость о его отъезде из Равенны была воспринята как общественное бедствие, беднота направила петицию кардиналу, чтобы тот убедил его остаться.

«Что ты делаешь сейчас, мой Байрон, и о чем ты думаешь?» — писала Тереза, добавляя, что два последних часа до захода солнца были непереносимой мукой для нее: она боялась, что он убит в лесах либо шпионами Ватикана, либо австрийской полицией. Не опасаясь такой судьбы, Байрон писал, что у него дурные предчувствия в связи с отъездом, что он предвидит большие беды для семейства Гамба, и особенно для Терезы. Потом он уцепился за совершенно нереальную мысль, что сможет использовать свое влияние на графа Джузеппе Альборгетти (генерального секретаря провинции, которому доверял папский легат), чтобы семью помиловали и не изгоняли.