Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

Затем связали шелковым шнурком запястья – легкие узы, которые он мог бы разорвать одним движением рук, но в этих узлах была сила заклинания.

В XVI веке клятвы еще уважали, и ложь не стала свойством французской нации.

– Вы мой пленник, – прошептал голос. Лошади взяли с места галопом.

–  Что вы собираетесь со мной делать? – пробормотал д'Артаньян.

–  Видеть вас. Слышать вас.

–  Вам кажется, вы еще худо меня знаете?

–  Ах, я совсем ничего не знаю.

–  А я тем более. Я никогда не любил.

–  А красавица англичанка, о которой мне рассказали?

–  Она не была красавицей.

–  Вы в этом уверены?

–  Она была дурная.

–  Что же в итоге?

–  Укол булавкой в сердце.

–  А теперь?

–  Шпагой.

–  Глубоко?

– По самую рукоять.

– Вам больно?

– Я благославляю тот деньг когда увидел вас.

– Увидел? Слабое слово.

– Вы ангел среди этих существ – женщин-рыб-рептилий, которые называются девушками.

– Но это уже сразу целых три измерения, в то время как для геометрии вполне достаточно двух.

– Вы все такая же, Мари.

– Верю.

И горячие губы прильнули к губам д'Артаньяна.

– А вы верите мне?

– Мари…

– Не повторяйте этого имени ,– заговорил вновь голос. – Для вас я не должна быть более Мари де Рабютен-Шанталь.

– Тогда кем же?

– Просто никем.

Новый поцелуй воспрепятствовал д'Артаньяну вновь открыть рот. Да и что мог бы он сказать, глупец? Четверть часа спустя карета остановилась.

–  Выходите.

–  Когда я увижу вас опять?

–  Через неделю.

–  Где?

–  На том же месте. В тот же час.

–  Долго ждать.

–  Ничего не поделаешь. Д'Артаньян!

–  Я здесь.

–  Вы никого больше не любите? Никого из моих подруг?

–  Ваших подруг? Да я всего раз их видел.

–  А Жюли?

–  Винегрет, который мнит себя пудингом.

–  Берегитесь, я ее очень люблю.

–  Тогда я люблю ее тоже.

–  Прощайте.

Шнурок был развязан, повязка снята, и д'Артаньян очутился на Королевской площади еще более удивленный, чем в день своей первой дуэли.

Когда он взлетал по лестнице к себе в комнату, ему было не тридцать пять, а семнадцать лет. На повороте он встретил Мадлен Тюркен. Она горько плакала.

– Что с вами, дитя мое? – спросил он с тем наивным сочувствием, которое отличает счастливых людей.

– Не смею сказать, господин лейтенант.

– Глупенькая! Грохот пушек закалил наши солдатские уши. Мы можем выслушать все что угодно.

– Хорошо!

И Мадлен с молниеносной быстротой расстегнула корсаж и обнажила левую грудь, превосходную грудь, на которой запечатлелась пятерня.

Это зрелище вывело д'Артаньян из рассеянности.

– Кажется, господин Тюркен перешел к действиям?

– У меня есть и другие знаки.

– Дитя мое, это дела семейные. Но все же я потолкую с вашим мужем.

–  Будет он вас слушать!

–  Я изобрел способ, как заставить себя слушать. Вытрите ваши слезки. Ступайте спать. И д'Артаньян запечатлел поцелуй на лбу молодой женщины. Ему было более не семнадцать, ему стукнуло семьдесят лет.

Войдя к себе в комнату, он обнаружил, что все еще держит в руках шелковый шнурок. Он не мог хорошенько припомнить, но этот шнурок имел какое-то отношение к его прошлому. Поскольку просветление так и не наступило, д'Артаньян пожал плечами и уснул, сжимая в руке трофей.

Обидно, когда отважный солдат ведет себя подобно малому ребенку, тиская игрушечного медвежонка. Но покинем пока эту комнату.

XXXII. ЖЕСТОКАЯ ЗАГАДКА

Утром д'Артаньяна посетил Планше.

Планше возобновил свою торговую деятельность, взрыв летательного аппарата лишь испортил ему камзол и разорвал правое ухо.

– Ну, Планше, что новенького? – осведомился мушкетер. – Какие ты несешь мне вести?

– Во-первых, о себе самом.

– И каковы же они?

– Вести отличные.

– Твоя жена?..

– Укрощена.

– Навсегда?

– Не могу ручаться, но сил у бестии поубавилось, зубы обломаны, а когти сданы в ломбард.

– Твои шурины?

–  В превосходном виде.

–  Что ты хочешь этим сказать?

–  Один покоится на Пантенском кладбище, другой – на Монмирайке.

Выкованный из стойкого металла, д'Артаньян не мог не дрогнуть, услышав такую весть от человека, про которого думал, что он изготовлен его по собственному рецепту.

–  Вы понимаете, сударь, – продолжал Планше, – нельзя было класть двух таких спорщиков рядом. Они без конца сговаривались бы друг с другом и вторгались к соседям в их могилы. Вот почему пришлось хоронить их врозь.

–  Но если нет больше кардинала, то все же остались стражники.

–  Слава Богу, они защитят честного человека.

–  Такого, скажем, как ты.

– Как я.

– Несмотря на двойное преступление?

– Какое двойное преступление?

– Назовем это так: двойной акт справедливости на особе твоих шуринов.

– Причем тут я? Да я их не трогал.

– Тем не менее ты свернул обоим шею.

– Ничуть. На следующий день они проснулись как ни в чем не бывало.

– Причем же тогда Пантен, Монмирайль?

– Должен вам сообщить, сударь, что в моем погребе холодновато. Бургундское хранится у меня при подходящей температуре, это весьма удобно.

– Я что-то плохо понимаю…

– Кажется, я вам говорил, что мои шурины изрядные выпивохи?

– Да, упоминал.

– Так вот. Чтобы маленько успокоить…

– А они были возбуждены?

Планше широко улыбнулся, выставив широкие руки пикардийца с короткими тупыми пальцами и квадратными ногтями.

– Я тебя понял.