Влюбленный пленник

– Но раньше, – сказал мне Халеб Абу Халеб, – ты говорил, что когда-то Америка вся была покрыта лесами. И что у них есть очень мощные инструменты, тогда почему же вместо всех этих огромных небоскребов, которые выпускают кучи дерьма, как мясорубки фарш, почему они не вырыли колодцы, где можно было бы жить, тоже огромные, как небоскребы, только под землей. Они оставили бы на земле дубы, а сами спускались бы в дома на лифтах.

– Как шахтеры, только коридоры и комнаты из розового мрамора?

– Ну хотя бы.

– В общем, да здравствует жизнь южно-африканских негров?

– А электрический стул это и вправду стул?

– Скорее, трон. Приговоренный садится на него, а руки кладет на подлокотники.

– А почему ему не дают умереть лежа? Или стоя? Он сидит на троне, а напротив кто?

Революционеры очень часто умирают молодыми, у них нет возможности придумать себе Нью-Йорк. Они переправляются через моря, небеса, сады. Ночью они входят в спальни, убивают или прячутся, натыкаясь на мебель, и самый мирный их жест – это вспышка. Мир внизу, наш мир, ради которого они дадут себя убить, живет повседневной жизнью. Он готовит еду, спит: сверхлюди бодрствуют и перекусывают на ходу. Серьезный вид революционеров это всего лишь игра, они придумывают комбинации, а решение найдут позже. Всё здесь вопрос стиля.

Мубарак, одетый, как всегда, в камуфляжную форму, приходил-уходил. Если его не было в Аджлуне, значит, он был на другой базе, но на какой и что он там делал?

За всю свою жизнь я видел, наверное, всего лишь один кусок радия, это был Абу Касем. Я очень быстро подвергся его излучению, это была непрерывная бомбардировка частицами. Своеобразный эротизм, но подавленный эротизм, без разрядки, без эякуляции, вспышки, мгновенное сгорание без взрыва. Какое-то время я верил, или претворялся, будто верю, что он – подарок командиров, что одно его присутствие еще прежде всяких аргументов должно меня убедить в серьезности движения сопротивления. (В те времена мы еще раздумывали, какое выражение предпочесть: освобождение, сопротивление, палестинская революция). Именно он первым подошел поприветствовать меня вместе с другим фидаином, говорящим по-французски. Меня взволновала его красота, причем, не столько красота его лица, взгляда и тела, о котором я мог только догадываться, сколько гармония – все, даже очень несовершенные, компоненты являли в конечном итоге то, чем он и казался: сдержанный порыв.

– Salam Allah alikoum!

– Alikoum Salam!

– Ты приехал из Франции? Откуда?

Это было очень неожиданно. Я словно попал в бархатный капкан. Впервые кто-то обращался ко мне таким образом. Вместо банального salam alikoum, торжественное приветствие: Salam Allah alikoum.

– Из Парижа.

– Я видел, как ты идешь, ты немного хромаешь.

– Повредил пятку. Неудачно упал в Англии.

– Холодно в Англии?

Пока я вешал на гвоздь куртку, Абу Кассем исчез. Казалось, его товарищ фидаин удивился не меньше моего.

– А твой приятель где?

– Вышел. Наверно, приспичило.

Мы посмотрели в сторону кустов.

– А что он хочет?

– Да я его не знаю. Встретил его на асфальте (на дороге). Он показал рукой на тебя: «Это француз?». И пришел.

Абу Касем молча появился рядом с нами, едва заметно улыбаясь.

– Это поможет тебе идти.

– Спасибо.

Я взял протянутую мне ветку дерева, с которой он перочинным ножом содрал листья, узлы и даже кору. Он сказал фидаину:

– Переведи. Сколько тебе лет? сколько моему отцу или отцу моего отца? Чтобы сделать во Франции революцию, тебе осталось совсем немного жизни.

Абу Кассем был невыносим. Он с самым серьезным видом разъяснял мне преимущества ленинизма. В семнадцать лет он знал наизусть, только по-арабски, отрывки из работ Ленина. Он пересказывал мне их по вечерам, с таким благоговением, будто это были суры Корана. Его говорящий по-французски товарищ переводил, а во время передышек, которые давал ему Касем, думал о двух вещах: в памяти отыскать фразу, вернее, наставление Ленина, а в заднем кармане брюк – расческу, чтобы пригладить прядь. В каждом бойце, с гордостью воображающем себя чугунной глыбой, я смог бы почувствовать дрожь человека, который сумерек страшится меньше, чем света.

– А твои начальники?

– Какие начальники?

– Твои. Ты ведь подчиняешься начальникам, почему?

– Всегда кто-то должен командовать. В Советском Союзе подчиняются Косыгину, разве нет? Ты не понимаешь, ты француз. Почему французы предали де Голля?

– Предали?

– Заменили его Помпиду. Де Голлю пришлось вернуться к себе.

– Меня зовут Рашид, – сказал фидаин-переводчик, не дав мне ответить. – Не сердись на Кассема, он слишком молод. В его возрасте верят в преданность, дураки верят лет до сорока или пятидесяти. Я сначала сам ему все осторожно объясню, по-арабски. Мне уже двадцать три. Спи.

– Сардины, сардины, опять сардины!