Влюбленный пленник

Из первичной популяции дистиллировалась популяция вторичная и захватила власть: это и была полиция. Если только нет более простого и правдоподобного объяснения: нежность и жестокость прекрасно уживались в одном и том же человеке, а возможно, жестокость, сама от себя устав, усмирилась, притворившись нежностью и даже добродушием, чтобы позднее показать свои клыки.

Кроме этих почерневших от пыток ног, я ничего не знал о том, как расправились с Хамзой. Дауд мне написал только: «Он так и не заговорил, бедуины требовали, чтобы он им рассказал, как сражался против них. Он все отрицал».

О его похоронах, о могиле, о произнесенных или невысказанных молитвах я ничего не знаю. Невозможно, нельзя превратить его в немую куклу, но забыть Хамзу, живого или мертвого, нельзя тоже. Запрятать его в глубине себя? Но как?

Говоря об Али, заставляя его произносить французские слова, которых он, вероятно, и не знал, а, возможно, это я не могу воссоздать их интонацию? я позволил ему превратиться в марионетку, так почему же я хочу отодвинуть Али от Хамзы и на какое расстояние?

Слова, знаки, группы слов, группы слов и знаков, в которые преобразуются событие или явление, никогда не заменят самого события или явления. Я должен высказать эту изначальную истину, такова моя оборонительная позиция. Будь дело в обыкновенной морали, мне было бы все равно, солгать или нет, однако именно мои глаза увидели, именно мои уши услышали то, что я, как мне представлялось, описал. Я с самого начала не ставил цели информировать читателя о том, что есть в действительности палестинская революция, иначе выбрал бы другую форму рассказа. Само построение, устройство, компоновка повествования не то чтобы сознательно способствуют искажению фактов, просто всё сделано таким образом, будто я являлся свидетелем, возможно, привилегированным, а то и главным распорядителем. То, что я излагаю, я тоже, вероятно, пережил, но все-таки пережил по-другому, потому что хотя мое неуместное существование оказалось включено в целостность палестинской жизни, остались, тем не менее, некие оттиски, признаки, отзвуки моей предыдущей жизни, и временами ее – предыдущей жизни – события были столь яркими, что порой приходилось стряхивать их с себя, как сон: я жил в этом сне, хозяином которого становлюсь только сейчас, восстанавливаю его картинки и собираю их воедино. И порой спрашиваю себя, а что если я прожил эту жизнь так, что мне придется выстраивать ее эпизоды согласно хаосу, свойственному образам из сновидений.

Столько слов, чтобы сказать всего лишь: это моя палестинская революция, изложенная в том порядке, который я выбрал сам. Наряду с моей существует и другая, а возможно, и другие.

Пытаться осмыслить эту революцию, вероятно, то же самое, что при пробуждении пробовать восстановить логику бессвязных картинок сновидения. Бесполезно придумывать заранее, как лучше переправиться через реку, когда паводком снесет мост. Если в состоянии полудремоты я начинаю размышлять о революции, она представляется мне именно так: хвост запертого в клетке тигра описывает размашистую кривую и устало опускается на спину хищника, по-прежнему сидящего в клетке.

– В конце концов, палестинцы собираются отобрать у евреев территорию, называемую сегодня Израилем, или еще сражаются, чтобы сохранить свою самобытность, свою непохожесть на другие арабские народы?

– Мне кажется, скорее второе. Это поколение не будет жить в Палестине. В Израиле никогда не воцарится мир, а Палестина так и останется символическим гербом в семейных архивах, который чистят до блеска, чтобы предъявить на свадьбах или похоронах. «Мы палестинцы» произнести будет куда приятнее, чем «мы иорданцы».

– Почему же?

– Раз я палестинец, значит, у меня мифические корни. Я потомок филистимлян. Иорданцем я стал по мановению британской администрации.

– Вы сказал это поколение. А последующие?

– Историки утверждают, что хотя революция обошлась без Наполеона, всё же именно он сделал Европу Европой. Арабам был бы нужен человек…

– Ниспосланный провидением?

– Который объединит арабские народы по их доброй воле или насильно.

– Вы так думаете?

– Да.

– Вы ждете такого мессию?

– Не говорите мне о Мессии. Я атеист и вам это прекрасно известно. Каддафи так и не удовлетворил свои тайные или явные амбиции.

– Вы с ним знакомы?

– Да. Порядочный человек. Но у него было самое обычное воспитание, начиная с детства и до того, как он взял власть над сануситами. Он не изменился. После смерти Насера, которому удавалось его усмирять, он счел себя его преемником. Он не знал, что Садат – это расцвет буржуазии Нила.

– Насера вы тоже знали?

– Этот куда более хищный. Он-то ничей не преемник. Если Каддафи был по-женски вспыльчивым, Насер казался каким-то… погасшим. Он, если можно так выразиться, споткнулся об июнь 1967[93]. Вы сейчас пожмете плечами, эти события завершились благодаря де Голлю. Но мы однажды продолжим историю «казуз белли[94]».

– А что означает «обычное воспитание»?