Влюбленный пленник

Начиная с 1970 года, особенно после сентября Палестину заполонило огромное количество арабской литературы, словно намереваясь поглотить ее. Сначала маленькими тиражами были напечатаны разного рода практические издания. Некоторые на дорогой бумаге, белой или блестящей, где за восторженными словами и картинами Палестины не было видно ни народа, ни фидаинов. Бледно-тусклый мрак, снежная ночь скрывали всё, а снег не переставал падать, и всё, в самом деле, всё, ограда на лугу, фидаин в поту или в крови, рожающая женщина, пихтовый лес, лагеря, консервные банки, всё было покрыто толстым слоем слов, всегда одних и тех же, за которыми, в конечном итоге, исчезало всё, что имеет хоть какое-то отношение к настоящей Палестине: невеста, дикая молодая кобылица, вдова, беременная женщина, нетронутая девственница, королева арабского мира, буква алиф, буква Ба, начинающие суру Аль-Фатиху, сонм других слов, других образов, других поэм, и всегда Палестина была женщиной. Гиперболы нужны для того, чтобы дать представление о борьбе, но я спрашиваю себя, а что, если задача была совсем другая: сделать эту борьбу нереальной до такой степени, чтобы она стала поводом для стихотворения. Впрочем, происходили странные вещи, эти стихотворения, написанные и опубликованные в Марокко, в Алжире, Тунисе, Мавритании, наверное, относило ветром к палестинцам, а потом они снова падали на страну, в которой были написаны. Я не имею в виду добровольцев, которые отправлялись автостопом, в одиночку или группами, чье количество нельзя было сравнить с количеством поэтов, но поневоле мне думалось: что если арабский мир все-таки не смог противостоять искушению превратить борьбу в стихотворение. Преимуществ множество: сэкономить силы и не утруждать себя необходимостью добираться до поля сражения, избежать ранений или смерти, доказать другим и самому себе, что слова тебе подчиняются, сделать нереальной палестинскую борьбу и тем самым оправдать нежелание покидать Университет Туниса: ради нереальной борьбы не стоит двигаться с места.

Многие из этих изданий были напечатаны на такой роскошной бумаге, что я думаю, а не поставляет ли ее ООП? А может, каждый поэт получает зарплату за свой талант? В 1972 мне говорил об этом Дауд Тальхами:

– Многие арабы хотят, чтобы их напечатали в «Афэр Палистиньен». При этом запрашивают бешеные суммы[96].

Еще стоит заметить, что стихотворений этих стало больше, когда бедуины разгромили Сопротивление. О его возрождении говорили куда с меньшим восторгом, чем о позоре, павшем на Хусейна. У арабских поэтов слезы на глазах появлялись быстрее, чем на губах у командиров – военные приказы. Поэтической продукции становилось все меньше. Эти наблюдения мне приходится записывать на каком-то счете ввиду нехватки японской бумаги высшего качества.

Сказать или написать, что мир был размежеван и каким именно образом – это еще не само межевание. Написать, что палестинцы познавали географию, когда перемещались из одного аэродрома в другой – это не террористический акт. Поскольку революция не завершена, имею ли я не только право, но и возможность описать хотя бы ее часть? Сейчас она выдохлась, но может окрепнуть в любой момент. Какой-нибудь пастух-кочевник в Египте или монгольской степи, возможно, потомок XVIII фараоновской династии. Он пасет своих баранов и хранит тайну своего царства, не открывая ее никому. Однажды он вновь обретет трон и руку своей сестры.

– Скажи-ка мне, Жан, в какие времена после смерти Пророка это пресловутое единство арабских стран, действительно, было единством? При омейядах? Но ты ведь знаешь про борьбу между Али и Маувией, и что началось после смерти Мухаммеда. При Аббасидах? Омейядский халифат был весьма могущественным в Испании. Между берберами и арабами всегда велись войны, даром, что и те, и другие мусульмане. Османы? Два десятка нынешних арабских государств? Единство арабских народов – всего лишь мечта. Три индо-европейских государства мечтали о нем, оно так и не осуществилось, но о нем мечтали, пока эти мечты не лопнули в 1789.

Возьмем Францию, ты мне говорил о лингвистическом единстве арабского мира, так вот, возьмем Францию, лингвистическое единство установилось уже давно в результате определенного процесса, но разве под этим единством, под этой залакированной однообразной поверхностью ты не замечаешь бурления? Бретань, Корсика, Эльзас, Фландрия… Я напоминаю тебе господина Оме[97], правда?

Это опять лейтенант Мубарак, наш разговор в Бейруте, в гостиной отеля Странд. На сей раз черный парень был облачен в пятнистую маскировочную одежду от Пьера Кардена. Лейтенант был один. Он как раз собирался уходить. Поздоровался со мной и спросил, как я поживаю. Видимо, Аджлун был давно забыт. Я увидел Камаля Насера, дружески поприветствовал, не зная о том, что несколько недель спустя он будет убит длинноволосыми израильтянами, прибывшими, как мне рассказывают, морем из Хайфы в Бейрут.