Влюбленный пленник

Золотой Рог, Петра, Галата, Собор Святой Софии, церковь Святой Ирины, Голубая мечеть, Красный султан, Стамбул, миллион раз запечатленные знаменитыми путешественниками и не менее знаменитыми мечтателями, кишат людьми и пылают куполами. То, что именуется глубинами, в действительности не имеет никакого отношении ни к глубине, ни к источникам, питающим города, это муаровый шарф, развевающийся над ними: улочки игорных домов, черные рынки, фальшивые калеки, фальшивые археологи, бордели, еще влажная каменная кладка тысячелетних крепостных стен – предмет мечтаний буржуазии, которая еще застегнута на все пуговицы, но на пляже сидит в коротких шортиках, обливаясь потом. Мертвенно-бледные, огромного роста проститутки были такими же нереальными, как те картежники в Аджлуне. Бордели в Турции – заведения весьма целомудренные. Клиенты с сутенерами, сгрудившись в центральной, жарко натопленной комнате, дрочат, не отрывая взгляда от игорного стола, просчитывают комбинации, неукоснительное следование которым приводит к ошибке, к потере ставки. Если игроки встают, они перекрывают приток воздуха, это и есть глубины, которые ведать не ведают ни о каких мятежах и сквозняках.

Струи слюны по-прежнему пачкают Стамбул. Лишенные Ататюрком османского платья, турки мочатся стоя: западный прогресс, введенный железным правилом. Город не казался унылым благодаря этим стремительным тугим дугам слюны и мочи, горячим и прозрачным, а истекали эти изогнутые кривые изо ртов с усиками над верхней губой и из расстегнутой – освобожденной от пуговиц или молнии – ширинки.

Сам не знаю, может, это было проявлением атавизма, но странствия всегда приводили меня прямиком в самые многолюдные и бедные кварталы, не тот ли это компас, благодаря которому я оказался однажды у фидаинов?

Однажды в Галате, возле самой Башни, я увидел вот что: парень продавал апельсины прямо посреди улицы, на тротуаре под навесом. Фрукты были выложены оранжевой пирамидой – широкой у основания и одним-единственным апельсином на верхушке. Такие пирамиды овощей и фруктов можно увидеть по всему Востоку. Торговцы умеют ловко вытащить один или несколько фруктов, выбранных хитрым покупателем, из нижнего или какого-нибудь среднего ряда, тут же искусно заменив их другим фруктом, который заполняет пустоту, не нарушив целостности конструкции. Мальчишка улыбался, расхваливая свой товар, мне кажется, на турецком языке последнее слово имеет несколько значений. Язык у него был подвешен хорошо. Я собрался уже миновать его прилавок, успев заметил этот тройной жест-призыв: рука быстро опустилась от глаз до подбородка, затем от подбородка к промежности, потом очень-очень быстро опять взметнулась вверх к пряди черных волос, глаза сверкали, он явно хотел нет, не очаровать, но смутить улицу. Что-то меня остановило. Я чуть попятился, чтобы посмотреть, не показалось ли мне. Над апельсином, венчающим пирамиду, был еще один, такой же, но он парил в пустоте, сантиметрах в тридцати от последнего. Так он и завис. Один, неподвижный в неподвижном воздухе, несмотря на всю уличную суету. Я упоминал уже об этом, когда писал про хиппи, в этой стране практика левитации дело вполне обыденное, но для западного разума, даже если разум этот принадлежит телу, внезапно озаренному в ночи внутренним огнем, безвредно ли созерцать этот апельсин, не повинующийся закону Ньютона, не желающий падать? А возможно, он и падал, просто в растерянности остановился и застыл на полпути? Наверное, удивление легко читалось на моем лице. Молодой продавец улыбнулся еще шире, продемонстрировав еще больше зубов, и согнутым пальцем слегка щелкнул по зависшему в воздухе или, наоборот, воспарившему апельсину. Он качнулся справа налево. Мы обменялись улыбками. Сгрудившиеся вокруг нас турки рассмеялись. Апельсин был подвешен на прозрачной нейлоновой леске, незаметно свисающей с навеса над пирамидой.

– Красиво.

Молодой продавец улыбнулся мне, словно отвесил пощечину.

– Американо?

– Но.

– Дейч?

– Но.

– Фран…

– … сэ. Йес.

На своей тарабарщине он объяснил мне, что сотворил маленькое чудо. Мой любимый суфий по-прежнему аль-Халладж[99], жалкий паяц, аль-Хусейн аль-Халладж, который был сожжен за свое «Я есмь Бог», но суфием, которого я боготворю, остается Бистами[100]. Этой лунной ночью Башня отбрасывала тень, а юные турки, верили они, что старцев оплодотворяют через рот?