Влюбленный пленник

Откуда взялись эти хоть и скупо, но вполне обдуманно раздаваемые поцелуи? Никогда, ни в исламе, ни где-либо еще, я не встречал такого: чтобы высшее должностное или духовное лицо целовало вот так, сдерживая чувства, словно на каждую щеку приклеивало, вернее, пришпиливало, звучную медаль, при этом губы и щеки слеплялись и разлеплялись с тем же шумом, с каким губы и языки втягивают обжигающий чай. Или на каждую щеку наклеивали марку? Откуда взялся этот обычай? Откуда восходил? Или это был церемониал, призванный выделить и отличить это псевдо-племя? Возможно, возникала иная иерархия, основанная на иных представлениях о старшинстве и первенстве; и, повзрослев, нынешние дети сами будут раздавать эти отличительные знаки благородства, полагая их самыми древними из всех существующих в мире.

Набила, Ширан, Альфредо, два других фидаина и я, мы мгновенно поняли: раздавать груз придется нам самим, иначе мы так и уедем обратно с полным грузовиком. Шестнадцать старцев удалились, не протестуя и не улыбаясь. Мы осмотрелись: в лагере стояло не двадцать три, а восемьдесят семь палаток. Каждая представляла собой кусок полотна на ветке, в них жила одна женщина или один ребенок, в самой населенной обитали трое: девушка, девочка и мальчик, все в соплях. Поскольку мы пообещали по восемь одеял на каждую палатку, пришлось привезти еще четыреста, мы сговорились на этой цифре. Вечером следующего дня у ворот сектора Газа женщины перепродавали или обменивали на консервы около четырех сотен одеял.

– В их положении я бы делал то же самое, – признался мне Альфред.

– Я тоже, – сказала Набила.

– И я, – сказал я.

Но перепродавая их нам же, они все-таки переходят границы, – подумали мы трое.

Это происходило зимой 1970–1971. Когда я появлялся на базе Аджлуна, с каждым разом все более худой, более бледный под слоем загара, с длинными волосами, где уже виднелись отдельные седые пряди, доктор Махджуб, улыбаясь, приветствовал меня, сам он, страдая от серьезного заболевания позвоночника, ходил сгорбленный и выглядел заметно постаревшим. В декабре он говорил мне:

– Хоть бы нам удалось пережить зиму!

А в январе:

– Тяжело переносить холод. Особенно ветер и снег. Когда плохая погода закончится, всё будет хорошо.

В феврале он уверял меня:

– Пусть постараются и пришлют еще продовольствия в Амман. Нам скоро будет не хватать. Посмотрите на фидаинов, они слабеют. Многие кашляют. Очень жаль. Когда появится солнце, всё будет гораздо лучше.

Доктор Махджуб не видел, какими здоровыми выглядели солдаты-иорданцы: в казармах хорошо топили, их кормили бараниной и курятиной. В марте случился еще один приступ откровенности:

– Жан, вот и солнце. Еще один холодный месяц и все будет прекрасно. Я надеюсь. Потому что у нас уже почти не осталось лекарств.

Махджуб знал, что произошло в Зарка. В нескольких километрах отсюда был построен госпиталь на средства Ирака. Международный Красный Крест, врач и медсестры, лечившие фидаинов, через несколько дней должны были его покинуть: госпиталь переходил в собственность иорданского правительства. Думаю, авторство этой идеи и ее исполнение принадлежало Альфредо, во всяком случае, сказал мне об этом именно он:

– Поедешь с нами, хорошо? Посмотрим, что происходит в иракском госпитале. Там будет Набила. Грузовик поведет Феррадж. С ним будет один его приятель.

Немного об Альфредо. Выросший на Кубе, где изучал медицину, преданный делу палестинцев, он, разумеется, говорил по-испански, по-английски и по-французски. Вроде бы кубинец, но мне рассказывали, что он родился в Испании, его мать – кастильская графиня. О политике Кастро он отзывался очень критично.

Альфредо питал недоверие к Красном Кресту, который во время битвы при Аммане отказался помогать палестинскому Красному Полумесяцу. Кубинец и врач, Альфредо ругал западную медицину. Выросший на Кубе, работавший врачом в Гаване, он иногда спрашивал в шутку:

– Палестина или Катманду, я еще не решил. А ты что думаешь?

Вооруженный часовой пропустил нас на территорию иракского госпиталя. В холле один на другом громоздились заколоченные ящики с этикетками. Ящики с медикаментами, хирургическими инструментами, присланными из Китая или Тайваня и разных европейских стран. Но кроме часового, который, к слову сказать, курил на посту, ни одной живой души. На втором этаже тоже никого. Мы все, Набила, Альфред, Феррадж и я направились на террасу. Лежащий на груде полотенец светловолосый молодой человек, совершенно голый, ласкал такую же голую блондинку, на фонографе рядом с ними вертелась пластинка, которую ни тот, ни другая не слушали. Наше вторжение прервало их ласки. Феррай и фидаин тут же вышли.

Шведский доктор и голландская медсестра стали одеваться. Альфредо сказал мне:

– Обругай их как следует по-французски, Набила переведет на английский. Только подольше ругай, а я пока пройдусь, посмотрю раненых.

Хотя палестинская врач Набила Нашашиби была возмущена, она, как и я, с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться, впрочем, возмущение, которое мы с ней разыграли, произвело на парочку впечатление.