Влюбленный призрак(Фантастика Серебряного века. Том V)

— Позвольте… а вот, например, у штурмана жена… он ее и не хранил, а когда она с каким-то мичманом сбежала, так не только не заплакал, а, наоборот, пришел ко мне и говорит: «Пойдем-ка, Иван Иванович, выпьем на радостях — наконец-то моя благоверная сбежала…»

Все засмеялись.

— Да бросьте вы каламбурить! — обиделся артиллерист. — С вами серьезно говорят, а вы все паясничаете…

— Продолжайте, продолжайте… больше не буду.

Артиллерист потер лоб и продолжал:

— Еще пример: «Чем меньше женщину мы любим — тем больше нравимся мы ей».

— Это не пословица… это Пушкина, — зашумели за столом.

— …А что же, по-вашему, пословица?..

— Народное — а не из поэтов…

— Извольте… «Кто в море не бывал — тот и страху не видал».

— Вздор… вздор… — кричали все.

Шум поднялся невообразимый, каждому молодому моряку хотелось щегольнуть своей неустрашимостью, и все наступали на злосчастного артиллериста.

— Позвольте… господа… — вмешался до сих пор молчавший старший офицер — я с вами не согласен…

Наконец все затихли.

— Я с вами совсем не согласен. Пословица «Кто в море не бывал — тот и страху не видал» имеет глубоко правдивую подкладку… даю вам слово старого лейтенанта.

Старший офицер помолчал, достал из кармана кителя толстую сигару и внимательно ее обрезал.

— Конечно, — продолжал он через минуту, — не вам, господа, судить о ее правдивости в наш век, когда броненосцы, пар, электричество и пироксилин убили старый морской дух лихости и сделали из моряков — машинистов.

Но я, господа, застал еще во флоте маленькие грациозные корветы и клиперы, одетые белыми парусами и незнакомые с угольными дымом и копотью.

Если вам не скучно, я могу рассказать вам одну быль, которой я сам был свидетелем.

Мы шли из Генуи в Алжир, пересекая Средиземное море в самой широкой его части. Ветер был слабый, к вечеру поставили брамсели.

Я, господа, не поэт и вряд ли удачно опишу вам картину южной ночи; впрочем, в ту ночь, о которой я вам рассказываю, никто на «Мареве» и не думал любоваться природой: на корвете была большая неприятность.

Перед самым спуском флага доктор прошел в каюту командира и сообщил ему, что в судовом лазарете скончался матрос Евсеев. А история с Евсеевым произошла скверная: старший офицер был свирепый, из «старых», и за какое-то упущение на парусном учении всыпал Евсееву 200 линьков.

Вам, конечно, не приходилось видеть это оружие пытки старого флота?.. Благодарите Бога!.. А мне волей-неволей пришлось даже присутствовать несколько раз при порке этими самыми линьками… и впечатление осталось, конечно, очень тяжелое!..

Старший офицер помолчал.

Итак, всыпали Евсееву 200 линьков, унесли его в лазарет, выражаясь по-боцмански, «в бесчувствии» и решили, что через 2–3 дня матрос опять будет бодр и свеж!..

Но на деле вышло не так.

Евсеев был из слабых, случилась с ним, кажется, скоротечная чахотка или что-то в этом роде, одним словом, вечером, в день выхода из Генуи, он умер.

Перетрусил старший офицер, испугался и командир — словом, на корвете воцарилась какая-то напряженная, боязливая тишина.

Наутро Евсеева одели в новую фланелевку с синим воротником, зашили в брезентный мешок и, прикрепив к ногам ядро, положили на юте ногами к морю на наклоненной доске, на высоте фальшборта.

Словом, все приготовили к погребению. Но к вечеру начало свежеть. Постепенно убрали брамсели и спустили брам- стеньги.

Началась качка. Вахтенный начальник спросил было разрешения убрать тело Евсеева в палубу, но командир приказал не убирать, а только прикрепить к фальшборту покрепче, и похороны назначили ранним утром.

К 10 часам ветер еще засвежел и почти перешел в шторм.

Почернело море, быстро спустилась ночь и в непроглядной темноте мчался по вспененным волнам наш маленький корвет.

В 12 часов я вступил на вахту.

Ночь была так темна, что я с трудом различал на мостике фигуры командира и старшего офицера. Последний озабоченно склонился над компасом.

Качало сильно. Иногда у самого борта вдруг поднимался столб пены и с зловещим шумом рушился на палубу.

Мы четверо: командир, старший офицер, вахтенный начальник и я, неотлучно стояли на мостике, вперив в даль взгляд.

По моему расчету, было около двух часов ночи, когда после особенно сильного шквала с бака закричали:

— Справа по носу зеленый огонь!..

— Где? — в волнения переспросил старший офицер.

Но переспрашивать было незачем.

В ту же минуту на правом траверсе мелькнули два огня: зеленый и красный.

Командир крикнул рулевым:

— Право на борт…

И слова замерли на его устах…

Прямо по нашему борту несся громадный, весь белый, как бы изнутри освещенный корабль; на нем стояли все паруса, и несся он, как тень, не касаясь воды, прозрачный и страшный, мигая своими отличительными огнями, а на баке у самого форштевня стояла высокая, худая человеческая фигура, плотно закутанная в черный плащ.

Мы онемели от ужаса…

Я помню ясно, как громадный таинственный корабль сделал поворот и помчался через нашу корму, именно через, так как она прошла сквозь него, как сквозь туман.

Я представляю себе сейчас полные безумного ужаса глаза командира и бледное до синевы лицо старшего офицера.