Влюбленный Шекспир

— Заметь, что отчасти это и мои деньги тоже. Ну да ладно… Но ведь все равно никаких бумаг вы с ней не подписывали.

11 мая Скорее к ней! Мне не терпится устроить скандал, избить ее до полусмерти! Я крепко держу ее за запястья, она кричит, срываясь на визг, что не сделала ничего дурного, но теперь обязательно сделает это мне назло. Мои пальцы вцепляются в край ее декольте: не помня себя от бешенства, я рву на ней платье и реву, как затравленный зверь. Ее служанка, испугавшись за хозяйку, молотит кулаками в запертую дверь, но я выкрикиваю такие страшные проклятия в ее адрес, что она перестает стучать и удаляется, причитая на ходу и опасаясь за собственную жизнь. Гнев разливается по моему телу огненными струями наслаждения. Если прежде мы взмывали ввысь и парили, словно птицы, то теперь, наоборот, мы зарываемся в землю. В глаза, ноздри и рот набивается земля вперемешку с червями и какими-то крошечными букашками, и все вокруг постепенно превращается в густое, тягучее желе из кровавой плоти и вина. Мы опускаемся все глубже и глубже, устремляясь навстречу яростному пламени, бушующему в центре земли… В предчувствии седьмого приближения смерти — моя поясница онемела совершенно, а она и вовсе превратилась в жалобно воющее привидение, золотистое, блестящее от пота — я вдруг увидел, как потолок разверзся, словно кто-то отдернул там занавес, и за ним оказались усыпанные жемчугом небеса, с которых на нас сурово смотрел, поглаживая окладистую бороду, Бог-Отец в окружении похожих на чертей святых со странными именами — святой Энгвиш, святой Сайтгранд, святой Исхак, святой Розарио, святой Киниппл, святой Пог и пухлый красноглазый Бахус. А вокруг кровати скакал демонический херувим, мастер РГ, с криками: «Делай так и еще вот так, и еще, еще, я буду учиться, я хочу, чтобы ты показал мне, как это делается». И я ему показал… Потом, холодным и дождливым майским вечером, я сидел в одиночестве у себя дома, и на душе у меня было премерзко. Я чувствую себя пленником собственноручно мною же созданного ада. Я обессилен, сокрушен, раздавлен, опозорен, но, странное дело, мне не стыдно.

14 мая Сегодня во второй половине дня я играл в театре. Это была всего лишь роль Антонио в «Двух веронцах». Я обратился к Протею в третьей сцене первого акта. А Протей, мой сын, которого играет Дик Бербедж, усмехаясь, стоял передо мной. Глядя на него, мне захотелось закричать во все горло: «Ответь мне, признайся, неужели это правда? Отвечай как на духу, ведь эта сцена не терпит лжи, здесь все как на ладони. Так ты был с ней или нет?» Я так разволновался, что даже забыл одну строку своего текста и был вынужден спросить ее у суфлера. Мне было не по себе, я чувствовал, как меня начинает бить озноб. Смотрю на толпу зрителей, ищу улыбающиеся лица — их мало, очень мало, эта пьеса не вызывает у них восторга, — а затем перевожу взгляд на деревянные небеса, на занавес и думаю о том, что, возможно, я уже мертв и превратился в призрака. И затем мне кажется, что в боковой ложе раздается знакомый шепот и смех: это она, она с кем-то третьим… С этим невозможно совладать, я должен избавиться от этого наваждения! Но понимаю, что это вряд ли удастся.

20 мая Выхода нет: я должен во всем повиноваться своему господину и благодетелю. Фатима очень оживленна последнее время и прямо-таки скачет от радости: думает, что это событие введет ее в высший свет. Она живет ожиданием этой по-королевски роскошной светской пирушки на барке, на которой Гарри, его друзья и их подружки (ага, значит, они все-таки научились любить женщин, и в этом моя заслуга) поплывут по реке в сторону Гринвича. В небе, конечно, снова будут кружить коршуны…