Влюбленный злодей

– А это значит… – тут я выдержал паузу, во время которой сделался серьезнее лицом и нахмурил брови, – что Государю Императору будут известны все обстоятельства дела, включая действующих лиц и свидетелей. И он проследит, чтобы все получили по заслугам. И кто помогал проведению следствия и установлению истины, и кто мешал расследованию, пытаясь увести его в сторону ложными показаниями. – После этих слов я в упор посмотрел на Федора: – Дача ложного без присяги свидетельского показания на предварительном следствии согласно девятьсот сорок третьей статьи «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных» наказывается тюремным заключением, – тут я сделал паузу, испепеляя Осипчука взглядом, – лишь в тех случаях, когда это показание не было добровольно и своевременно отменено или исправлено давшим его свидетелем. Что ты предпочитаешь: сесть в тюрьму к уголовникам или сказать правду и не садиться в тюрьму?

Камердинер Осипчук напряженно молчал. Я понимал, что его уговорили, подкупили даже, и сказать сейчас правду – значит предать своего хозяина и вылететь со службы с волчьим билетом. Однако лучше потерять службу, нежели сесть в тюрьму. Так, собственно, я и сказал Федору:

– Конечно, если ты скажешь правду, барон тебя выгонит. И, скорее всего, сделает так, чтобы ты никогда не устроился служить в хороший дом. Но если ты не скажешь правды, то суд даст тебе наказание строже некуда. И тебе будет никак не отвертеться, поскольку в справедливом разрешении этого дела, как я уже говорил, заинтересован сам Государь. И получается так, что, давая фальшивые показания, ты врешь не судебному следователю, а самому Государю Императору… Дело серьезное!

– Да не вру я! – едва не разрыдался Осипчук. – Это так меня научили говорить.

– Кто научил? – без интереса спросил я, поскольку ответ был мне хорошо известен.

Федор молчал.

– Можешь не отвечать, – заверил я его. – Я сам знаю, кто подговорил тебя дать ложные показания. Твой барин и генерал Борковский. Так?

Камердинер кивнул и посмотрел на меня глазами побитой кнутом шавки.

Я записал показания и дал ему расписаться.

– Теперь ты неподсуден, – уверил я его. – И твоя вина перед нашим Государем Императором почти заглажена. Помни об этом… – Я огляделся и громко спросил: – Где лакей, что принял у меня бекешу и шляпу?

Когда я выходил из особняка барона Аллендорфа, меня никто не провожал.

Маху дали Александр Юльевич с Геральдом Францевичем. Надо было узнать, находился ли в генеральском особняке двадцать восьмого июля в одиннадцатом часу вечера лакей Гришка Померанцев. Тогда задумка с фальшивым свидетелем Федором Осипчуком, может быть, и сработала бы. Но поскольку его превосходительство генерал Борковский с супругою изволили пребывать в это время в городском театре, где давали оперу Бизе «Кармен», Гриша Померанцев за отсутствием хозяев также отбыл из особняка и пребывал в означенное время у «несчастной бабы» Агафьи Скорняковой, которую, как мог, старался утешить. Что ж, «на всякого мудреца довольно простоты». И самый хитрый расчет может лопнуть из-за какой-то жалкой оплошности…

Теперь, после признания Федора Осипчука в том, что он не видел двадцать восьмого июля в одиннадцатом часу вечера лакея Борковских Гришу Померанцева вместе с поручиком Скарабеевым и не слышал их разговор, у меня почти не осталось сомнений, что отставной поручик во время допроса говорил мне правду. Никакого нападения на юную графиню Борковскую он не совершал, и его просто хотят оговорить и отправить на каторгу. Оставалось узнать, кто и за что.

Впрочем, ясность в этих вопросах может внести психографолог Илья Федорович Найтенштерн.

Интересно, как у него продвигаются дела? Может, он уже что-нибудь узнал?

Пожалуй, торопить не буду. Пусть поработает поосновательнее.

17. Наконец все встало на свои места

Я решил побеспокоить Найтенштерна лишь в конце следующего дня: времени для плодотворного изучения писем прошло достаточно. Когда я вошел в нумер Ильи Федоровича, он работал над текстом письма поручика Скарабеева своей бывшей московской любовнице Агнии Воропаевой. Он поднял голову, посмотрел на меня, после чего снова углубился в работу.

– Я не вовремя? Может, мне зайти позже? – поинтересовался я, на что ученый муж лишь поднял руку: тише, присядь куда-нибудь покуда и не мешай.

Я сел в кресло возле окна и углубился в думы. Что-то скажет мне Илья Федорович касательно писем?

Где-то еще с четверть часа он колдовал над письмом поручика, затем поднял голову и посмотрел на меня с интересом. Как будто узнал обо мне нечто такое, о чем я не догадывался. Потом положил письмо Скарабеева рядом со стопкой подметных писем и начал рассказывать: