Влюбленный

Нострадамус предсказал, что все Калифорнийское побережье, подобно Атлантиде, полностью уйдет под воду. Сейсмологи, соглашаясь со средневековым предсказателем, готовят лосанджелесцев к восьми с половиной разрушительным баллам. Так что мы живем как на вулкане — в ожидании Большого, Окончательного землетрясения, завершающего тектоническую подвижку земных пластов. Катастрофа может произойти в любую минуту, поэтому напряжение возрастает. Однажды прямо во время теленовостей произошло небольшое землетрясение. Ведущий так испугался, что полез под стол — на виду у миллионов телезрителей. Любопытно, что фамилия у этого ведущего оказалась соответствующая — Шокнер (пребывающий в шоке).

Я продолжаю жить в Лос — Анджелесе по сегодняшний день. На моих глазах ливневые дожди сносят в океан автомобили, с гор сваливаются дорогие виллы, горят леса и киностудии. Но я все еще здесь. Город переполнен безработными, звучит незнакомая речь, я погружен в чужую культуру, как пресноводная рыба в соленое море, но адрес свой не меняю. Передо мной, двойной экспозицией, сосуществуют два мира, ни одному из которых я не могу отдать предпочтения. Один — моя родина, другой — дом, в котором я живу.

Недавно Катя выиграла всеамериканский поэтический конкурс, и ее первое стихотворение поместили в специальном сборнике. Это большая победа. Она милая, тихая, но при этом очень настойчивая. Как и все мои девочки, Катя тянется к искусству. Что она выберет — музыку, пение или поэзию, сказать пока трудно, но уверен, она будет стараться.

Это — в Лос — Анджелесе.

А в Москве…

В декабре 1997 года я побывал в Большом театре на балете «Щелкунчик», в котором выступала Анюта. То была ее первая афишная роль. Моя Анюта была так великолепна в роли Чертовки, что у меня от прилива эмоций навернулись слезы. Полутора минут, отведенных юной дебютантке, было, конечно, очень мало, чтобы о ней всерьез заговорила балетная критика, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы я почувствовал себя счастливым отцом. Мне припомнилось, как пятнадцать лет назад, в другую зиму, Анюточка, не стесняясь посторонних, с гордостью садилась на «шпагат» в клубе Русакова. Кафельный пол фойе был затоптан и мокр, но это не смущало ее — она повторила трюк. На Анечке была тесная курточка и теплые штанишки. Люди, скучавшие в фойе перед началом фильма, с любопытством повернули головы к гибкой трехлетней девочке. Сегодня Анютку смотрит публика Большого театра.

Машенька поступила во ВГИК, на художественный факультет. Ее детский интерес к рисованию вылился в профессиональный. Я видел ее учебные работы — и уже сегодня готов повесить их на стенку. Однажды, не сказав ей, что приду, я появился в Институте кинематографии и видел, как Машутка приветствовала знакомых мальчишек. Легкая, раскованная, она была в центре внимания. Мне напомнило это маму, с детства предпочитавшую девичьей дружбе дружбу с мальчиками. Только бы она была счастлива.

Вера с мужем Кириллом, маленькой Настасьей и повзрослевшими старшими дочерьми переехали на новую квартиру. На Тишинке осталась одна Галина Наумовна. Стихли детские голоса, обветшали стены.

Когда я несколько лет назад, после долгого отсутствия, впервые появился на Тишинке, то заметил большие перестановки. Лишь старые мои книги теснились на полках. Остальное было упаковано в коробки и отвезено в гараж.

Гараж наш находился в десяти минутах езды. То были типичные для конца семидесятых годов гаражные строения — унылые и безжизненные.

Я отворил железные двери гаража и вошел в него как в склеп, где покоилось мое прошлое. Ветхие от сырости картонные коробки, наполненные давно невостребованными вещами, и в самом деле производили впечатление какой‑то мертвечины. Я брезгливо развязал шнурок на одной из коробок и заглянул в темное нутро.

Старые кассеты. Связки писем. Вытекшие батарейки. Несколько фотографий. Некоторые из фотографий склеились так, что я не мог их разлепить.

Мы останемся на фотографиях
В запыленных и тихих альбомах,
Не стесняясь прижмемся к чужим,
Оказавшимся рядом лицам.
Из негатива тьмы проступят
Замершие дни и зов незнакомых глаз.
Пусть совершится таинство иной жизни
 Под прессом нашего забытья.
Неподвижность камней — отнюдь не свидетельство
их смерти.
Если нота длится целый век, а другая — тысячелетие,
Легко ли уловить мелодию?
Великие чувства неторопливы,
Ибо Вечность не ставит им границ.
Я славлю небо за его молчаливую сущность.