Влюбленный

— С дырочкой? — удивляюсь я. — Из нее ведь вся кровь убежала бы! Как можно с дырочкой жить?

— Вот видишь. Сказали, что кровь в эту дырочку билась, билась и набила мозоль. Дырочка и закрылась. Был у тебя простой порок сердца, а стал компенсированный. Но ведь тогда кто знал? В сердце ведь не заглядывали! Говорили, доживет ваш сынок до шестнадцати лет и не умрет, значит, будет жить дальше.

И вот живу. С компенсированным пороком сердца.

За окном нашего домика в Малибу занимается ясное калифорнийское утро. Я все думаю и думаю. О маленьком сельском мальчике Родине с синими губами, о его маме, уходящей из жизни, о незнакомой девочке Олечке, которой никто не может помочь.

Как все это странно.

Почему позвонили мне и почему позвонили именно тогда, когда душа моя металась в поисках опоры и смысла?

Я давно пришел к убеждению, что ничего случайного в жизни нет, даже если случайностью кажется. Отчего я так взволнован? Не от нахлынувших ли воспоминаний? Но ведь отчасти это профессиональный навык — вызывать воспоминания к жизни? Что ж тут нового? Может, меня тронула встреча с мамой, которой нет уже более двадцати лет? Может, и то, и другое, и третье. Но что сомкнуло эти чувства воедино? То, что я нахожусь в душевном кризисе и не в ладах с самим собой?

И это тоже. Но есть что‑то еще… Что? И вдруг… вдруг меня пронзает простая мысль. Да ведь это Муравьев! Тот самый неведомый, неизвестный Муравьев, который простодушно сказал, что Нахапетов — хороший человек. Это он зародил в несчастном отце девочки надежду.

Так вот в чем дело! Необходимость ответить на вопрос: хороший я человек или дрянь?

Да, я играл славных и хороших ребят, эти мои роли помнят и любят. Но кто я сам? Без игры, без булшита…

Помимо просьбы, ночной звонок содержал еще и этот важный вопрос: кто я такой? Родион Нахапетов? Родин? Родина? Это был самый большой экзамен в моей жизни, и держал я его не перед Муравьевым, которого не помню, и не перед отцом больной девочки. Я должен был держать ответ перед самим собой. Не в этом ли и заключается тот смысл, которого я искал долгие годы, — быть хорошим, добрым человеком? Не казаться хорошим, а именно быть им.

Теперь я знал. Знал точно. Ночной звонок не только лишил меня сна мартовской ночью 1992 года, он символически разбудил меня к чему‑то новому, к чему‑то более важному и значительному, чем кино, которым я всегда был так упоенно занят. Меня ожидали испытания и эмоции, не шедшие ни в какое сравнение с голливудскими. Одну секунду, — говорю я и, зажав трубку рукой, объясняю жене ситуацию.

— Пусть позвонит завтра, — говорит Наташа. — Надо выяснить.

— Я знал, что вы поможете! — говорит отец девочки. — Муравьев сказал, что вы такой хороший человек! Вы… вы любимый артист моей жены, она все ваши фильмы знает.

Приятно, когда о тебе помнят («любимый» я отношу к преувеличению, связанному с просьбой). Но кто такой этот таинственный Муравьев?

После разговора с отцом больной девочки я не могу уснуть, ворочаюсь с боку на бок.

— Не спишь? — спрашивает Наташа.

— Почему именно мне позвонили? — рассуждаю я вслух.

— Да… — задумывается Наташа.

— Я вот лежу и думаю. Я работал с одним Муравьевым на картине, но он давно умер.

Мои мысли, взбаламученные ночным звонком, постепенно оседают на дно, я начинаю вспоминать. Отрывочные эпизоды, как перемешанные детские кубики, невольно начинают сдвигаться в ряд, образуя логическую цепь, нечто понятное и осмысленное.

Я вижу свою бабушку Машу в дверном проеме и слышу, как она в страхе говорит кому‑то обо мне: «Как начнет плакать, синеет весь. И губки и пальчики синие, как у мертвеца». Я еще маленький, мне не больше пяти, но я понимаю, что говорят обо мне, я смотрю на свои руки — пальцы как пальцы. Зачем бабушка придумывает? Смотрю на себя в зеркало: нету у меня никаких «синих губок».

Дальше память переносит меня в детскую поликлинику Днепропетровска. Мне примерно тринадцать. Доктор хочет поговорить с мамой наедине. Я жду. Мама выходит заплаканная. Чем она расстроена?

— Что он сказал, мама?

— Что?.. — спохватывается она, утирая ладонью мокрую щеку. — Нет — нет, ничего. Надо беречься. Я тебе всегда говорю, носи шарф!

— А мне он сказал, — говорю я маме, — что у меня шумы в сердце.

Часть третья

На следующий день после ночного звонка Наташа связалась с известным кардиохирургом Таро Ёкояма из госпиталя святого Винцента. В свое время Ёкояма сделал операцию на сердце Булату Окуджаве и продлил ему жизнь по меньшей мере на десять лет. Мы знали также, что, кроме взрослых, этот прославленный японец оперирует новорожденных детей, которым всего один — два дня от роду. И оперирует с большим успехом.

Доктор согласился сделать операцию бесплатно, но больница упрямилась: слишком большие расходы. Мы обрабатывали, руководство «Святого Винцента» целый месяц, пока наконец не добились благотворительной, бесплатной операции. Нам нужно было заплатить лишь 8 тысяч за госпитальные услуги. Но это было ничто, это была победа.