Вместе с комиссаром

Я же как прилип к винчестеру, не мог оторваться. Вертел его и так и этак. Не раз прицеливался в окно, щелкая затвором. А потом подумал: дай пальну из винчестера, хоть и не в полную силу. Так, чтоб звук был не очень громкий и чтоб комиссар не узнал. Тут же, вытащив из патрона пулю, я высыпал порох, а пулю загнал обратно. Щелкнув, как положено, затвором, заложил патрон в ствол винчестера. Ну а теперь, думаю, пуля полетит тихо. И перед тем как выстрелить, открыл в окне форточку, пускай, думаю, шпокнет где-нибудь в пустом саду. Как подумал, так и сделал. А когда нажал курок, услышал, как тихонько щелкнуло. Полюбовавшись, как винчестер автоматически выбросил пустую гильзу, я, наведя на окно комиссарово оружие, победно глянул в ствол и так и затрясся от страха: пуля застряла внутри, ствол не просматривался. Я понадеялся, что как-нибудь исправлю дело, и, взяв шомпол от другой винтовки, стал настойчиво выбивать пулю, но ничего из этого не вышло. Меня и вправду брал уже страх: что будет со мной, когда вернется комиссар? Какой же я оказался дежурный? Но больше всего я боялся, что выгонит он меня из военкомата. И что я тогда делать буду?

И вдруг повеселел, догадавшись, чем можно помочь беде. Если та пуля не поддалась шомполу, подумал я, так уж куда она денется от второй пули? Я тут же загнал еще один патрон в ствол и навел комиссарский винчестер на ту же форточку.

Навел спокойно, а когда нажал, грохнуло так, что меня оглушило. Я даже выпустил винчестер из рук. Первое, что увидел, когда очнулся и поднял ружье, что ствол весь разорван, покорежен. Через минуту я почувствовал что-то мокрое на лице. Пощупал рукой — кровь. Заболело плечо. Вижу, что разорванная сорочка в том месте, где больно, напитывается кровью.

Таким меня застал сторож кооперативной лавки Юрка Саливончик, прибежавший на выстрел.

— Кто это тебя так? — спросил он и, толкнув, отворил окно, посмотрел в сад, отыскивая злодея. Ему и в голову не пришло, что это мое штукарство.

Сперва, видя, что он не догадывается, я думал соврать. Но, побоявшись, что мне еще больше попадет от комиссара за обман, рассказал всю правду.

— Ну что ж, давай к фельдшеру. — И, обмотав мне голову рваным полотенцем, а раненое плечо какой-то косынкой, повел меня к Сысою Сильвестровичу, нашему волостному фельдшеру, куда я и сам раньше бегал по приказу комиссара.

Сысой Сильвестрович был уже пожилой человек с очками-пенсне на длинном мясистом носу. Каждый раз я удивлялся: как эти очки держатся? Сам он небольшого роста, коренастый, в таком же френче, какой я видел на фотографии у Керенского, в штанах навыпуск. Жил он в небольшом трехкомнатном деревянном домике. В одной из комнат помещался его лечебный участок на три койки. Слышал я от комиссара, что Сысой Сильвестрович не очень-то долюбливает советскую власть, считает себя эсером, а еще и набожный человек. В нашем приходе Сысой Сильвестрович занимал какую-то должность, церковного старосты, что ли…

Когда Юрка Саливончик привел меня к фельдшеру, тот встретил нас грубо, неприветливо:

— Ну что, достукался, сопляк? — А когда узнал, в чем дело, перевязывая, еще больше разворчался: — Черт знает, о чем ваши родители думают, выпуская таких молокососов из дому.

Я упорно молчал, а фельдшер все бубнил свое:

— Небось богу не молишься, черт те с кем спознался… Гонял бы еще на пастьбу да чаще в церковь ходил, вот и не достукался бы до такого…

И хотя меня это очень обижало, но я молчал, потому что было больно, а больше всего от страха перед комиссаром. Когда же фельдшер присыпал рану йодоформом, острый запах которого я сразу узнал, мне полегчало. Я покорно пошел за ним и лег на одну из коек, которую он мне указал.

Что творилось у меня на душе весь этот день, трудно и передать. Как я встречусь с комиссаром? Что я ему скажу? А может, меня отдадут под суд за то, что погубил комиссарово оружие? А что я скажу матери, если комиссар меня выгонит и я вернусь домой? И главное, как посмеются надо мной дружки. «Ну что, дослужился до комиссара?» — будут подкусывать, когда снова придется с ними скотину пасти.

Однако Сысой Сильвестрович меня больше не трогал. Он несколько раз за день заходил и даже принес большую миску клецок.

Вечером же я совсем воспрянул духом. Вернувшись с облавы на бандитов, комиссар Будай проведал меня и даже не поругал, а, сочувственно положив руку на мое здоровое плечо, сказал:

— Ну что ж, Федя… Конечно, ты совершил проступок. Но что с тобой поделаешь? Мал ты еще, мальчишка, вот что. Зато духа ты какурат нашего, большевистского… А мы вашего соседа, бандита Жванского, с компанией поймали. Не будет больше тревожить. Так поправляйся…

У меня брызнули слезы, а Будай заговорил еще ласковее:

— Ну ладно, за битого двух небитых дают. А ты, Сысой, — Будай почти ко всем обращался на «ты», — чтоб через два дня мне бойца на ноги поставил. — И, попрощавшись со мной, уже в дверях, повернувшись, сказал, очень меня обрадовав: — Вернешься, я тебе новую шинельку налажу, слышишь?