Вместе с комиссаром

Меряли деревянной саженью. Впереди шагал Будай, направляясь от огородов к ближайшей рощице, а следом за ним решительно отмерял сажени Хомка Кисель. Авдуля по-хозяйски шла за ними, как бы принимая отведенную ей землю. Ой, как радовалось Авдулино сердце! Первый раз в жизни будет она хозяйкой, будет работать на своей земле. А черные глыбы пашни так и лоснились под теплым апрельским солнцем. Подымался с пригретой борозды пар и чуть заметно клубился над землей. С кустарника, который попадался на поженьках меж нив, под лучами солнца падали на землю капли росы. Симониха шла, переполненная своим неслыханным счастьем, и из глаз ее скатывались светлые слезинки.

Конфискация земли у Альфреда Жванского и наделение ею бедноты продолжались. Я заносил в свой список, сколько кому отведено согласно саженной мерке Хомки Киселя. А уже к концу, когда присели на высокий обмежек отдохнуть, к комиссару подступил дьячок Микита Ровба.

— А мне что будет, Иван Рыгорович?

— А что тебе? — как бы ничего не понимая, удерживая улыбку, спросил комиссар.

— Как что? Вы ж у меня церковный надел забрали. А мне бы хоть поженьки, хоть на одну коровку! — И, достав из-под длинной полы платок, вытер им слезы, которых не было.

— За оградой у церкви коси, — уже злее пошутил Будай. — Там какурат твой надел…

— Как у церкви? Сила божья!.. Не имеете права так говорить!

— А ты вот слушай, товарищ-господин дьяк Микита Ровба. Церковь отделена от государства. Понял? Читал декрет?

— Не ведаю я никаких декретов, а ведаю только одно, что жить мне надо.

— А ты, дьяк, Суса Христа знаешь?

— Господи, помилуй!

— А тебе ведомо, что он голый ходил, только овчиной прикрытый?

— Спаси меня, боже!

— Вот и ты походи, как Сус! Ха-ха-ха!..

— Свят, свят, свят!

— А потом на небо вознесись.

— Не греши, комиссар, я человек простой.

— А зачем в святого играешь? Ну, не на небо, так хоть на свой пригорок у церкви взлети!

— Не насмехайся, комиссар, а как мне жить, скажи.

— Коли ты человек простой, так работай и жить будешь. Скинь это свое длинное тряпье да берись за плуг, за косу, за топор, пошевели маленько своим толстым брюхом, так и сам сыт будешь и детей накормишь. Нечего тебе подавать попу кадило да гнусить там ему, а поработай, не лопнешь! — захохотал уже во всю глотку Будай.

— Свят! Свят! Свят! — забормотал дьяк и, без конца крестясь, попятился от комиссара до самой дорожки, а потом повернулся и, подхватив полы, поскорей побежал к церкви. Через несколько минут послышался с колокольни громкий звон. Что хотел этим сказать дьяк Микита Ровба, то ли изливал свою злость на комиссара, то ли стремился смягчить обиду, неизвестно.

Вернувшись в мою деревню, мы прошли по улице до самого конца, где ждала нас бричка. Я гордо шагал за комиссаром, особенно важно держа свою папку под мышкой. Пусть видят односельчане, а главное, мои ровесники, какого чина я достиг.

Хомка Кисель рассказывал комиссару, кто, где и как построился. И правда, деревня только за год с небольшим изменила свой вид. Среди трухлявых и потемневших от времени подслеповатых хат во многих местах, как молодицы в самом соку, стояли новые, из желтых отборных бревен хаты и задорно поглядывали на нас светлыми окнами.

— Чуешь, Хомка, — растроганно говорил председателю комбеда комиссар, — от этих новых срубов и хат как смолистой сосной пахнет?

— Так точно, чую, — подтвердил Кисель и на этот раз добавил: — Здоровая жизнь началася.

Однако, заметив, что на одном дворе стоят рядом две новые хаты, Будай остановился и спросил нашего соседа Тумаша, зачем это ему две понадобились.

— Себе и сыну! — с гордостью ответил Тумаш.

— Так сын же еще у тебя малой.

— А не тогда же ставить, когда оженится.

— Нет, так негоже, ты какурат кулак.

— А тебе жалко? — уже стал злиться Тумаш.

— И жалко! Хватит самоуправства. Теперь не панское, а государственное все, а значит, народное. Для всех лес! Мы так порубим, что деревца не останется. Чтоб ты не смел больше этого делать. Запиши, Федя, не забыть бы, разбирать будем.

И я, раскрыв свою папку, старательно записал приказ комиссара, а он еще долго не мог успокоиться, даже когда мы уже сидели в бричке по дороге в волость.

ПРЕРВАННАЯ ВЕЧЕРИНКА

Однажды комиссар сказал:

— Хлопцы, заскорузли мы тут, да и завертелись, ездя по волости. А наш военкомат — какурат монастырь или какая казарма: ни одной женщины у нас нет. Давайте устроим вечеринку.

Все заметно оживились. А военрук Костюкович поддержал Будая и, кивнув в сторону Матея Жаворонка, заметил:

— Матейчику и гармонь в руки!

— А что, он играет? — удивленно спросил комиссар.

— Да малость кумекаю, — кивнул головой Жаворонок.

— Так чего ж ты молчишь, ну тебя совсем! — попрекнул его комиссар. — Сейчас же ментом домой и живо с гармонью назад. А ты, Лукаш Игнатович, — обратился он к военруку, — как самый выкшталцоный[2] у нас кавалер, сыпь за барышнями.

Костюкович покраснел. Он и вправду был среди нас самый подтянутый, всегда следил за своей выправкой, знал и окрестных девчат, однако растерянно спросил:

— А кого ж приглашать? Где эти барышни?