Вместе с комиссаром

Очень мне понравилось в волостном военкомате. Разместился он в помещичьем особняке. Я ходил по комнатам и удивлялся. Их было столько, что вся наша деревня спряталась бы там. А пан ведь был один. Ну, пускай еще пани, ну, еще и паненка, однако же этакий простор, столько места… Я видел такие комнаты впервые, потому что раньше только издалека мог смотреть на этот дом. Из-за одних собак нельзя было к нему подступиться. А теперь я хотя и был взволнован неожиданной переменой, но чувствовал себя спокойно, немножко даже побаивался такой свободы. Когда же все — комиссар, военрук и сотрудники — разъезжались или расходились по домам, вот уж было мне раздолье! Я заглядывал во все углы и старался ощупать все, что только попадалось под руку. И конечно, барабанил на рояле. Меня не очень-то прельщал непонятный ящик-музыка, а больше нравилась гармонь. Сильно занимали меня обои. Чего только не было на них нарисовано! Там, где, говорили, спала пани, на стенах красовались какие-то диковинные цветы, такие, какие у нас и не росли. А где жил пан, на стенах, как настоящие, были еловые лапы, лосиные рога, ружья, а где паненка, только мордочки красивых собак. То-то диво! А еще я любил погорланить в огромных комнатах, особенно в зале, где, как гикнешь, так раскатится эхо, все равно что в лесу.

Любил я военкомат и утром, когда мы все усаживались за свои столы и начинали работать. Я старался как можно лучше делать свое переписчицкое дело. Машинки в военкомате не было, и моей обязанностью было приказы, издававшиеся комиссаром, старательно переписывать, и столько экземпляров, чтобы хватило на все сельсоветы.

Работать начинали рано. Обычно мы уже сидели и скрипели перьями, когда являлся комиссар Будай. Поздоровавшись со всеми, он вынимал из кармана свои серебряные часы (а часы были только у него одного), глядел на них и, сказав: «Какурат восемь!» — направлялся в свою комнату.

На этот раз Будай даже не зашел к себе и, не снимая своей просторной зеленой бекеши, приказал мне:

— Собирайся, Федя, одним ментом… Поедем с тобой по волости. Опись делать!.. — И сам вышел во двор, где, я заметил, стояли уже запряженные расписные панские сани.

Меня долго ожидать не пришлось. Я, схватив под мышку свою папку с бумагами да накинув на плечи кожушок, был уже рядом с ним в санях. Выездной жеребец, оставшийся от пана, мчал нас по раскатанной дороге с пригорка на пригорок по заснеженным полям, минуя перелески и рощи, даже деревни… Ах, как я гордился, что сижу рядом с комиссаром! Мне казалось, что ребята из соседних деревень, знавшие меня, крепко мне завидуют: вот чего достиг Федя Мартиненок!.. И я нарочно старался держать голову как можно выше. Да и комиссар сам не раз мне говорил:

«Ты, Федя, гляди орлом! Все у тебя впереди. Наша взяла теперь». И на этот раз он не забыл мне напомнить:

— Когда-то было панское, а, видишь, сегодня все оно наше…

Мы ехали в имение описывать имущество, оставшееся от пана Сипайла, и я был очень рад, что опись доверили и мне.

Имение Вазулино, куда мы приехали, хотя и было самым большим в нашей волости, да увидел я его впервые. Все здесь — и белый каменный дом, и сад вокруг него, амбары, коровники — было побольше, чем у нашего пана. А панский дом — настоящий дворец в два этажа, с балконом наверху, прилепленным, как ласточкино гнездо! Не иначе как пан осматривал оттуда все свои владения, раскинувшиеся довольно широко.

Остановив лошадь, комиссар прытко выскочил из саней и, зацепив вожжи за большой шар на столбе у крыльца, сразу же направился в дом. Я поспешил следом. В коридорах и в тех комнатах, через которые мы проходили, было холодно и не прибрано. На полу там и сям валялся разный мусор — клочки бумаги, нанесенная ногами солома, песок…

Комиссар, как я заметил, сразу рассердился. Он стал краснее, чем от мороза.

— Какурат свиньи… какурат свиньи, — бормотал он себе под нос, пока мы шли коридором в тот конец, где помещалась контора.

А когда перешагнул порог конторы, он просто остолбенел от неожиданности. На письменном столе стояла недопитая бутылка водки, которая сама, казалось, печально поглядывала на все вокруг: на огрызки огурцов, куски сала, ломти хлеба, отрезанные от буханки кое-как… Позади стола, чуть поодаль, на протертом уже диване храпел средних лет мужчина. Он лежал в кожухе, не раздевшись и не скинув сапог, так, как свалился сразу после гулянки.

Комиссар постоял минутку молча, покачал головой, оглянулся вокруг и как крикнет, даже стекла зазвенели:

— Встать, едрена мать! Встать, говорю!..

Пьяный уже, видно, маленько проспал свой хмель, потому что мигом вскочил и хотя еще не понимал, чего от него хотят, но вытянулся по-военному и невнятно бормотал:

— А что?.. А что?.. — Когда же узнал комиссара, уважительно обратился к нему: — Слушаю вас, Иван Рыгорович!..

— Хорошо ты слушаешь, пся мать… когда даже не слышал, как мы сюда вошли. Кто ты такой?

— Сторож, товарищ комиссар!

— Ты не сторож, а какурат свинья, вот ты кто! А чего ты в контору забрался со своим рылом?

— Петражицкий меня поставил еще с вечера.