Вне игры

Многие актёры стараются сами рассмешить своих коллег в самом неподходящем месте. В таких случаях начинается своего рода соревнование, кто первый не выдержит и «проколется». Я никогда этим не занималась и считала просто хулиганством, когда в драматической сцене кто-то пытался меня насмешить или просто сбить с толку. Но однажды, сама того не желая, я «расколола» всю массовую сцену в драматическом финале спектакля «Власть тьмы». Нас, молодых артистов, занимали именно в финале. Я говорю о замечательном спектакле в постановке Б. И. Равенских. Обычно мы приходили минут за двадцать до конца спектакля и в костюмах сидели за кулисами, изображая голосами весёлую деревенскую свадьбу. Руководил нами и оркестром чудесный человек, которого все очень любили, Александр Смолкин. Он был помощником режиссёра, и у него была целая партитура этой сцены. Он то делал знак хору, и те начинали петь, то обрывал их и махал нам рукой со словами: «Смех, смех!», то давал сигнал оркестру. В общем, мы там сидели на скамеечках и работали. А когда Никита, роль которого незабываемо играл Виталий Дмитриевич Доронин, начинал кричать: «Мир православный, мир православный! Виноват я, каяться хочу!» — мы все, девки и парни, выскакивали на сцену и на протяжении всего его трагического монолога стояли за невысоким забором, лишь иногда мимикой отыгрывая то, что слышали. Никогда не забуду Доронина в этой роли! Он достигал такого уровня трагизма, что мы, стоя на сцене, просто забывали, что это театр, и невольно начинали плакать. Боже мой! Сердце сжимается от боли, когда понимаешь, какие это были актёры и как несправедливо они забыты не только зрителями, такова жестокая природа театра, но и самим Малым театром, его теперешними руководителями. А «Власть тьмы» в постановке Б. И. Равенских — это был великий спектакль.

Но, разумеется, как всегда в театре, постепенно стал появляться второй состав исполнителей. Редкий случай, когда ввод нового артиста бывает равноценным первому составу. И вот роль Никиты стал, в очередь с Дорониным, играть В. И. Коршунов. Скажу честно, что сравнение было не в пользу Коршунова. Так вот, стоя в массовке на сцене, мы уже не сопереживали Никите. И я однажды, чтобы хоть изобразить что-нибудь новенькое, выйдя на сцену, решила, что буду играть девушку, которая плохо слышит. Я вынула одноухо из платка и, приложив к нему ладонь, как бы мучительно пыталась услышать, что говорит герой. Я делала всё очень серьёзно, как вдруг услышала за спиной сдавленный голос одной артистки: «Лепко, прекрати!» В недоумении я обернулась и увидела, что вся массовка качается, пытаясь сдержать смех, а у некоторых уже текут слёзы по щекам от хохота. Слава богу, что ни Коршунов, ни помощник режиссёра ничего не видели, иначе мне было бы несдобровать. Хотя я и подумать не могла, что это может показаться смешным. Но это было на сцене! А там любая глупость может рассмешить.

Другое дело школа. Что я там только не вытворяла вместе со своей закадычной подружкой Риткой! Мы с ней дружим с первого класса и до сих пор. Конечно, я её всегда любила и люблю за чувство юмора. Ну, сейчас мы, можно сказать, почти как родственники. В детстве это была очаровательная кудрявая девчонка с лукавым взглядом и ямочками на щеках. Мы могли хохотать и болтать с утра до вечера. Но учителя, естественно, этого терпеть не могли. Нас периодически выгоняли с урока, то её, то меня. Разумеется, мы стремились, чтобы нас выгоняли обеих. И мы радостно бежали к моему папе в театр. А Театр Сатиры тогда находился на Малой Бронной, то есть как раз напротив моей школы. С невинными лицами мы заявлялись к отцу на репетицию, и когда он с удивлением спрашивал нас: «Что случилось?» — не моргнув глазом, говорили: «А у нас сейчас свободный урок!» Доверчивый папа, который меня обожал, тут же вёл нас в буфет, кормил пирожными и ситро. Мы любили повторять этот трюк, а весь класс нам завидовал. В связи с этим не раз мой дневник был исписан вдоль и поперёк такими текстами: «Много смеялась на уроке алгебры», «Смех и разговоры на уроке русского языка», и т. д. и т. п. В конце концов мама, не выдержав моих безобразий, попросила отца построже со мной поговорить. Отец завёл меня в комнату, открыл дневник, лицо его выражало печаль на грани трагизма. Он строго смотрел на меня и вдруг, понизив голос, произнёс: «А правда, здорово посмеяться, когда нельзя? Я сам обожаю!» Мама возмущённо влетела в дверь, услышав наш дружный смех. Вот и всё воспитание.