Вне игры

— Поверьте, мне очень… — Захар не нашел подходящего слова, запнулся, посмотрел на Бутова и, словно угадав его мысль, спросил:

— Вы мне не верите?

Полковник ничего не ответил.

— Я могу продолжать?

— Потрудитесь вернуться назад… Вы предложили обер-лейтенанту Брайткопфу довольно хитрый план. Почему он безоговорочно его принял — понятно: отход от стандарта, некоторая гарантия безопасности шпиона. Ну, а вы-то сами, вам для чего потребовалось так усложнять свой побег? Абвер поверил вам. Вас запросто, без всяких дополнительных комбинаций с Воронцовым приземлили бы на советской территории, а потом уж можно являться с повинной, можно все рассказывать как было. — И, подумав, добавил: — Зачем вы придумали такой сложный план?

Кажется, впервые за время их беседы Бутов сформулировал свой вопрос столь пространно. Но он никак не мог короче высказать тревожившую его мысль. А ему сейчас надо ответить самому себе: что это — фантазия или человек раскрывает душу? План побега — одна из ключевых позиций. Рухнет или удержится она, подкрепленная объяснениями Рубина? Он ждет их, эти объяснения. А Рубин не спешит, обдумывает, будто и ему самому не ясно — зачем он так усложнил свой побег?

— Вы спрашиваете — зачем? — медленно заговорил он. — Это вопрос простой и сложный… Вы поймите меня… — Рубин вдруг стал возбужденно жестикулировать и разразился потоком слов. — Я не мог оставить своего лучшего друга в беде. Мой план давал возможность убежать ему. Но не это главное. Главное — проблема доверия и безопасности. Мысленно я представлял, как явлюсь в НКВД и человек с хмурым лицом, не глядя на меня, крикнет: «Врешь! Все выдумал! Где доказательства?» И тогда я отвечу: «Вот они: во-первых, зарытое в земле снаряжение; во-вторых, Воронцов. Разыщите его и допросите. Мы вместе бежали. Он подтвердит, что я был контужен и в плен попал, когда уже находился в бессознательном состоянии. Он подтвердит, что я помогал соотечественникам чем мог, не выдал ни одного комиссара, а их было несколько человек среди раненых, лечившихся в госпитале…» Я предвидел и такой вариант — нас, меня и Воронцова, обвинят в сговоре… И мысленно отвечал: «Поговорите с ним в какой угодно форме, и вы убедитесь, что он ничего не знал о господине Брайткопфе, о попытках немцев завербовать меня. Значит, ему-то вы можете верить…» Сколько раз я мысленно вел этот диалог! И в самолете, и в лесу на советской земле, и тогда, когда уже шагал по Москве. Прийти к вам и все рассказать — так я решил после встречи с Зенерлихом. Это был завершающий этап моего плана. И я направился в НКВД, даже не зайдя домой. Я уже поднимался по Кузнецкому мосту, и до приемной оставалось каких-нибудь двести-триста метров… Но тут словно кто-то схватил меня и окрикнул: «Не торопись, Захар, подумай. А если не поверят?» И зашевелилась мыслишка: «В самом деле, зачем так спешить… Надо оглядеться кругом, освоиться, повидаться с мамой». Всплыли в памяти жестокие слова Зенерлиха о судьбе мамы. О, этот знал, на чем сыграть! Значит, ее нет дома… Все равно, решил я, сперва загляну домой, найду маминых друзей, где-то проживает двоюродная тетка — она всегда слыла женщиной осведомленной. И чтобы утвердить себя в этой позиции, я продолжал размышлять: «Ну, вот приду к ним… Все расскажу. А смогу ли уйти? Отпустят ли, хотя бы для того, чтобы узнать, где мама, что с ней?» Теперь я понимаю — это был скорее голос инстинкта, чем разума…

Рубин, закончив монолог, пристально вглядывался в лицо Бутова, стараясь понять — верит он ему или нет? Но лицо полковника оставалось бесстрастным. И Захар продолжал:

— Зенерлих соврал: маму никто никуда не отправлял. Я не стану описывать встречу с ней. Было много слез. Было много радости. Но она угасла сразу же, как только я рассказал маме, что вместе с Андреем Воронцовым бежал из плена. Сначала я не понял, в чем дело. Ведь почти с того света вернулся домой сын, в котором она души не чаяла. Почему такая реакция? Она, правда, старалась улыбаться, но улыбка ее была такой грустной, что мне показалось, будто мама и не очень рада мне. Потом она все объяснила. Правда оказалась беспощадной: к вернувшимся из плена отношение было настороженное, подозрительное. До нее доходили слухи о судьбе некоторых солдат и офицеров, побывавших в плену гитлеровцев. Мама не высказывала своей точки зрения — правильно ли действуют или это перестраховка? Она лишь констатировала факты. А факты эти в ее изложении складывались очень мрачно. Как быть? Оставалась еще одна надежда — проверить все на Андрее. Я попросил маму позвонить Воронцовым и узнать о судьбе Андрея — ведь он мог добраться до Москвы на несколько дней раньше меня. Если с Андреем все в порядке, значит, слухи, докатившиеся до мамы, идут из не очень достоверных источников. Но всплыл третий вариант, для меня неожиданный. Андрей еще не дал о себе знать домашним… Мама не сказала Воронцовым, что я вместе с Андреем бежал из плена: так мы условились.