Вне рутины

— Нтъ, она такъ… Съ утра она была весела и бодра, но вотъ къ вечеру немножко… Ну, и прилегла. Голова немножко болла… А теперь ничего… Теперь она одвается. Сейчасъ выйдетъ. Немножко неаккуратна. Она не въ васъ.

Послднія слова Манефа Мартыновна сказала тихо и улыбнулась.

— Отъ головной боли я могу тоже предложить прекрасное средство… — сказалъ Іерихонскій.

— Ахъ, пожалуйста… У меня такъ часто болитъ голова.

— Надо каучуковой гребенкой чесаться. Чесать именно то мсто на голов, которое болитъ. Чесать долго — и проходитъ.

— Непремнно попробую.

— А потомъ, когда вы разгорячите больное мсто гребенкой — натрите его кусочкомъ камфары.

— Скажите, какъ это просто! И у Соняши очень, очень часто болитъ голова.

Сказавъ эти слова, Манефа Мартыновна умолкла. Она не находила мотива для разговора, опустила внизъ глаза и посмотрла на сапоги Іерихонскаго. Сапоги были дйствительно прекрасно вычищены. Затмъ, когда она подняла глаза, то увидала, что у Іерихонскаго въ лвомъ ух была маленькая золотая серьга.

— Вы курите, Антіохъ Захарычъ? — быстро спросила Манефа Мартыновна у Іерихонскаго. — Если курите, такъ пожалуйста… Вотъ папиросы, вотъ спички… У меня и Соняша иногда балуетъ. Эти папиросы ея работы.

— Не изъ курящихъ-съ, — отвчалъ Іерихонскій, сдлавъ легкій поклонъ. — Когда-то нюхалъ-съ, но бросилъ-съ, хотя говорятъ, нюхать табакъ для прочистки зрнія хорошо. Лтъ двадцать ужъ бросилъ-съ… Обстоятельства заставили или, лучше сказать, духъ времени. Вс бросать стали. Половина нашей канцеляріи бросила. Остался одинъ начальникъ нюхающій, но и онъ вскор волею Божіею помре. Назначенъ былъ къ кормилу ненюхающій, — ну, и я забастовалъ. Да и аккуратне-съ. Бывало, грудь сорочки всегда табакомъ засыпана, а теперь вотъ чисто.

Іерихонскій ткнулъ себя правой рукой въ грудь сорочки и при этомъ Манефа Мартыновна замтила у него на указательномъ пальц большой золотой перстень съ красной сердоликовой печатью.

Манефа Мартыновна безпокойно косилась на дверь спальни и съ нетерпніемъ ждала, что дверь отворится и покажется Сопяша, но дочь не показывалась. Приглашать Іерихонскаго до выхода дочери къ чайному столу она считала неудобнымъ и въ ожиданіи дочери ей поневол пришлось измышлять мотивы для разговора.

— А въ винтъ вы играете, Антіохъ Захарычъ? — вдругъ спросила она, обрадовавшись, что нашелся мотивъ.

Іерихонскій засіялъ.

— Обожаю-съ, — отвчалъ онъ. — Вотъ отъ этого грха не могу себя отучить, да считаю и излишнимъ. Вдь вс нынче винтятъ. Винтятъ и статскіе, винтятъ и военные, винтитъ даже духовенство. И ничего я тутъ не нахожу предосудительнаго, если по маленькой, для препровожденія времени…

— Что-же тутъ предосудительнаго, помилуйте… — поддакнула хозяйка.

— Вотъ, вотъ… И даже напротивъ… Винтъ пріучаетъ къ аккуратности… Неаккуратный человкъ плохой игрокъ въ винтъ. Опять-же онъ развиваетъ память. Жизнь наша вообще не красна, а за винтомъ вы можете забыть вс житейскіе уколы и даже невзгоды.

— Совершенно справедливо, Антіохъ Захарычъ, — поддакнула Манефа Мартыновна.

— Врно-съ. Пойду дальше. За винтомъ хоть и спорятъ иногда другъ съ другомъ, но по моему…

Въ это время въ двери спальни щелкнулъ замокъ. Манефа Мартыновна слегка вздрогнула и взглянула на дверь. Остановилъ свою рчь и Іерихонскій. На порог появилась Соняша въ черномъ плать и съ темно-розовымъ бантомъ ли груди. Лицо ея было хмуро. Іерихонскій поднялся со стула и выпрямился во весь ростъ.

— Пожалуйста, представьте меня… — прошепталъ онъ Манеф Мартыновн.

VIII

— Вотъ позволь, Соняша, познакомить тебя съ У нашимъ сосдомъ Антіохомъ Захарычемъ, — робко начала Манефа Мартыновна, опасаясь, чтобы дочь не сказала что-нибудь дерзкое.

— Вашъ сосдъ Іерихонскій… — подхватилъ Іерихонскій, кланяясь.

Соняша закусила губку и, молча, протянула ему руку.

— Въ сущности мы вдь почти совсмъ знакомы, — продолжалъ онъ, стоя. — Я безчисленное множество разъ имлъ удовольствіе встрчаться съ вами на лстниц.

— Можетъ быть, но я не замчала васъ, — былъ отвтъ.

— Часто я также слышу, какъ вы изволите заниматься музыкой. У меня сквозь полъ все слышно, и я даже различаю мотивы. Знакомъ я, стало быть, и съ вашимъ музыкальнымъ талантомъ. Музыку я и самъ люблю.

— Не похоже. Зачмъ-же вы тогда претендовали, что я играю по вечерамъ? Вы прислали просить, чтобъ я не играла на піанино.

— О, это всего былъ одинъ разъ, кажется, Софья Николаевна, и я глубоко объ этомъ сожалю. Меня болзнь заставляла. Я простудился, занемогъ инфлуенцей, а потомъ долгое время страдалъ безсонницей. Всего одинъ разъ.

— Нтъ, два и даже, кажется, три.

— Опасаюсь, не распоряжалась-ли вмсто меня моя прислуга. Она такъ любитъ меня и бережетъ мой покой. А я, Софья Николаевна, врьте совсти, всего только одинъ разъ посылалъ, и то, когда у васъ была музыка въ соединеніи съ пніемъ. Помню, что какой-то басъ распвалъ.

— Это нашъ жилецъ, студентъ. У него прекрасный голосъ.

Разговоръ этотъ шелъ стоя. Манефа Мартыновна замтила это и сказала:

— Что-же вы стоите, Антіохъ Захарычъ… Пожалуйста садитесь.