Вне закона

Мимо нас прокатил на «вандерере» Богомаз. Он весело махнул нам рукой. Клетчатая зелено-коричневая ковбойка ладно сидит на крепких плечах и сильной груди. В городе эта ковбойка не привлечет внимания, а в лесу отлично маскирует. Серые бриджи и небольшие хромовые сапоги. На велосипеде — жестяной -номер городской управы Могилева. Подумать только — завтра Богомаз будет раскатывать по улицам среди немцев! Совсем не знает страха человек!

— Силен мужик! — проговорил Богданов, провожая восхищенным взглядом Богомаза. — Котелок у него варит; жаль, уходит от нас. Есть такой слушок — разругался с капитаном из-за Надьки, из-за разных дел. Все ему надо! Все за грудки капитана берет — даешь парторганизацию! Говорят, разыскивает Богомаз за Днепром какую-то десантную группу с рацией... Смел, как Лешка-атаман, а в политике Самсонова за пояс запхнет... Шарики у него работают... Только зачем нам парторганизация, не понимаю, на кой ляд, ежели мы и так здорово воюем, а языки чесать нам вовсе некогда?

— Затем, чтобы дров не наломать! — сказал я, повторяя Богомаза.

За велосипедом мягко и неслышно проехала по примятой траве телега с тремя или четырьмя вейновцами. Все они одеты в форму ваффен СС, все в высоких эсэсовских фуражках с черепами.

— Куда, ребята?

— Старосту одного хотим обманом взять! — отвечает отрядный писарь Колька

Таранов. — Да Богомаза до Могилева проводим.

Провожая взглядом Богомаза, катившего к «аллее смерти», я снова сказал:

— Поехали! Чего мы тут околачиваемся? Пойду потороплю Самсонова.

— Не советую,—  пожал плечами Богданов,—  это, брат, не по уставу. А к капитану сейчас не подступись который день тучей ходит.

Я хотел с ходу войти к Самсонову, но в командирский шалаш меня не пустил Борька-комиссар.

— Извини, Витя! — заявил он вежливо, но твердо,—  Капитан занят.

Чем лучше идут дела у нашей партизанской республики, подумал я с раздражением, тем большее расстояние отделяет нас от Самсонова. Он становится все неприступнее, все большей тайной окружает все свои планы, мысли, действия. Он прибегает к нехитрому приему: от рядовых он отгораживается совершенно, помощникам своим определяет узкие участки деятельности, изолирует их с помощью такой

«специализации» друг от друга, а сам — и только он один знает все, держит все в своих руках.

Я пошел было прочь, когда из командирского шалаша вышли Ефимов и Гущин, оба хмурые, сосредоточенные. Ефимов, замедлив шаг, закурил сигарету, глубоко затянулся. Я с удивлением увидел, что он успел уже смахнуть мой автомат на немецкий «бергман». Вслед за Гущиным он быстро зашагал к «аллее смерти».

Из шалаша вышел и остановился Самсонов.

— Товарищ командир,—  начал я, подходя к нему.

Капитан плохо слушал меня, он грыз ногти и неотрывно смотрел мимо меня, на дорогу, по которой только что проехал с «эсэсовцами» Богомаз, по которой шли в ту минуту Ефимов и Гущин.

— Поезжайте! — наконец сказал он, досадливо поморщась. — Чего вы тут в лагере околачиваетесь? Какой приказ? Сколько раз вам одно и то же говорить нужно? У самих на плечах головы нет?

2

Вечерело. Лес притих, засыпая. Ложилась роса на некошеные лесные травы. Мы миновали «аллею смерти», Замер позади неясный шум лагеря. Распластав широкие крылья, одиноко кружил в розовом небе большой ястреб.

Неожиданно, распоров, как полотно, тишину вечернего леса, грянули длинные очереди из двух автоматов, по звуку — немецких. Уши лошадей встали торчком. Мы застыли на подводах. Тяжело пророкотало в лесу эхо. И только с нахлынувшей неспокойной тишиной — стрельба прекратилась так же внезапно, как и возникла,—  сильно забилось захолонувшее было сердце.

— Стреляют у Горбатого моста! — вырвалось у меня. — Там Богомаз! В лесу немцы!

За мной!

Ветер хлестнул по лицу, засвистел остервенело в ушах. Вихлястая дорога, вздымаясь и ныряя, полетела назад, унося с собой зашумевшие кусты и деревья. Позади громыхали телеги — это Богданов пустил вскачь лошадей по ухабистой колее. Но ни меня, ни бежавших за мной партизан они догнать не могли.

Я вылетел, пыхтя, озираясь, на Хачинский шлях, понесся к мосту, увязая в толстом слое песка и пыли. Широкий шлях пустовал. На нем было светло, безлюдно и тихо. Впереди дымилась в вечернем розовом тумане река, темнел неровный настил перекинутого через Ухлясть моста. Недвижны кувшинки на воде, не шелохнется стреколист. Над темным валом чернолесья догорает густо-красное зарево. За мостом, в тени отступившего от берега леса, стоит на шляхе подвода с лошадью. Пустая, брошенная вейновцами подвода... За подводой валяется велосипед. Заднее колесо

«вандерера» еще вращалось. На спицах ярко вспыхивало солнце.

На берегу лежали толстые бревна. Их привезли туда, видимо, в прошлом году для ремонта моста. Я с размаху бросился на мшистую, топкую землю у ближайшего бревна. По мосту ползли какие-то люди, передний полз — прямо ко мне. Эсэсовец!.. Но я тут же узнал вейновца Кольку Таранова, опустил полуавтомат, приподнялся.