Вне закона

Щелястая дверь приоткрылась еще шире, и та же лохматая голова с широко открытыми испуганными глазами сипло проносила:

— Няма у меня ничого. Кондёр да тюря... Пошто людей по ночам будите?..

Узнав, где живет бургомистр, мы отправились, сопровождаемые взрывом исступленного собачьего лая, туда, куда ткнула пальцем негостеприимная крестьянка. Но не так-то просто найти дом в незнакомом, непробудно спящем селе.

— Возьмем проводника,—  предложил я робким шепотом, удивляясь тому, что осмелился давать советы «старичку».

После долгих переговоров у одной из хат нам открыли дверь, и мы заспорили с упрямым селянином,—  он ни за что не соглашался проводить нас к бургомистру. Барашков протиснулся в узкие темные сени, приказав мне сторожить снаружи. Лай оборвался, и над селом снова воцарилось молчание. Стало до жути мертво и тихо. Только где-то вдали, наверное в соседней деревне, одиноко тявкала беспокойная собачонка. Я оглянулся на волнисто блестевшие окна соседней хаты. Неживой свет луны дробился рябью на неровностях оконного стекла. По спине пробежал озноб. Чьи глаза наблюдают за нами?..

Завербованный Барашковым проводник оказался на диво робким пареньком моего возраста. Зубы его отбивали чечетку. Именно этот стук, верно, и вызвал новый взрыв исступленного собачьего лая.

— Да не трясись ты, заячья душа! — дернул его за рубаху Барашков. — Чего ты испугался?

— Вот там... вон там,—  проклацал хлопец, тыча пальцем за плетень,—  ко... коммунист забитый лежит...

Ночь сразу показалась мне холодней и темней.

Проводник едва волочил онемевшие от страха ноги. Он жестоко почесывался и подтягивал наспех надетые полотняные штаны.

Минут пять шли мы по полоске травы между двумя размытыми колеями.

— Вот та пятистенка! — простучал он зубами, тыча пальцем в темноту и сразу же поворачивая вспять.

Мы все же заставили его подвести нас к воротам крепкого шестиоконного дома с вычурными наличниками и флюгером на трубе над высокой железной крышей. На глухом заборе белело какое-то объявление. Я разглядел черного фашистского орла. Барашков осторожно посветил электрофонариком: «Назначенному немецким командованием бургомистру подчинение обязательно. За ослушание — расстрел!»

Из-за забора донесся какой-то подозрительный шум. Я крепко схватил Барашкова за рукав.

— Слышишь? — прошептал я.

Барашков зло блеснул глазами и буркнул уничтожающе:

— То корова в хлеве жвачку жует! — Он повернулся к нашему проводнику: — Беги домой, и ни гугу!

Парень юркнул в сторону — только пятки засверкали.

3

Карабкаясь через забор, я порвал свои хлопчатобумажные шаровары. Прыгая вниз, ушиб больную ногу.

— Открой, дядя! Отчини дверь! — несмело повысил голос Барашков, шепотом обругав меня нехорошими словами. — Отчини, дядя!

Я боролся со смехом: «Дядя! К дяде в гости пришли!» Но это был неискренний, противный смех.

— Кто там еще? — глухо послышался за дверью недовольный, строгий голос. — Что надо? Кто вы?

— Полиция! — ответил Барашков. — А ну отчиняй, а то выломаем!

Звякнула щеколда, нас впустили, и мы, пройдя сквозь темные, заставленные кадками сени, в которых пахло кислой капустой и прокисшими овчинами, очутились в темной и душной горнице. Я поймал себя на том, что машинально искал глазами электровыключатель.

Бургомистр, зевая и крестя рот, долго возился со спичками, ломал их трясущимися пальцами, пока лучи наших фонарей скользили по бревенчатым стенам и небеленому потолку. Наконец, осветив два испуганных лица — бургомистра и его жены, над столом загорелась старинная висячая десятилинейная лампа под жестяным зеленым абажуром.

Совсем недавно, вдруг вспомнил я, при электрическом свете писал я прощальные письма матери, друзьям и вот самолет «Дуглас», подобно машине времени, перенес меня на много-много лет назад, в старый мир, в мир бургомистров, полицейских, во времена мамаева ига!..

— Добрый вечер! — сказал я неуверенно и машинально, по штатской привычке сдернул с головы пилотку.

Лица хозяев сделались еще более встревоженными при виде наших полуавтоматов и нашей формы.

— Мы партизаны! — заговорил Николай, кинув на меня испепеляющий взгляд. Голос его заметно дрожал, лицо тоже было испуганным.

Я снова нахлобучил пилотку. Скрывая смущение, пробормотал:

— Разрешите? — и стал пить колодезную воду из железного ковшика в кадушке у двери.

Бургомистр, босой, в одном исподнем белье, попятился, тяжело опустился на широкую скрипучую лавку под новеньким длинным плакатом, на котором черным по белому было напечатано: «Трудолюбивому крестьянину — своя земля». В затянутом паутиной красном углу я увидел почерневшую божницу С иконой темного письма и запыленными холщовыми полотенцами с вытканным на них черно-красным нехитрым узором. На иконе — засиженный мухами Георгий Победоносец на коне, приканчивающий копьем змея.