Вне закона

— Да не сердись, Илья Викторович, я ведь любя. Мало ли что у каждого из нас в заначках хранится… Вон посмотри, вокруг сидят знаменитости. А скольких мы с тобой великими сделали. Я всегда говорил: если надо, дайте мне средненького писаку, а я из него гения сотворю, медалей навешу, весь мир признает, потому что лучшего у нас просто нет. Эх, Илья Викторович, в Писании-то говорится: Иуда продал Христа за тридцать сребреников. А у наших клиентов сребреников не водилось, и в казне тоже. За последний грош, бывало, продавались. У Осипа Мандельштама — опальный поэт, а замечательный, такие стишки есть: я не хочу средь юношей тепличных разменивать последний грош души… А они меняли, да с охотой. Мы из них людей делали, а не они нас. Про нашего брата чего только сейчас не пишут, но нам чужие грехи брать на себя не следует, мы ковали знаменитостей, расчищали им дорогу. Только и всего. Сам слышал, как Юрий Владимирович высказывался: сознание материально, стало быть, поддается управлению. А управлять надо не пыточными методами, а покровительством и продвижением. Уверовав в свое величие, и бездарь обретет осанку человека с мировым именем. Тогда его начнут почитать за такого не только внутри отечества, а и за рубежом. Между прочим, там престиж высоко ценится. Они ведь к себе на фестивали, да и другие сборища не каких-нибудь опальных, а именно всяких народных да лауреатных приглашали. Юрий Владимирович ведь правильно внушал: мы политические воины партии. И те, кто от нас едет туда, на передний край, — ученый он или писатель, — наш посланец, а стало быть, наш борец. Сейчас такое и не упомянешь. Забьют. А ведь все правда. Это, конечно, Пастернак себе позволить мог: мол, позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех. Так потому его и в дурной пахучей жидкости вывозили, а кроме прочего, он и в самом деле гением был. А вот когда балбес себя Пастернаком возомнит, то его купить ничего не стоит, а не продастся — поправить мозги пошлют, и все дела. Но это уж не наших рук дело, я в такое не влезал, хотя кое-что организовывать приходилось. У нас с тобой направление одно было: делать из дерьма конфетки, пардон. Делали.

Илье Викторовичу начинала надоедать болтовня Судакевича, тот выпил две большие рюмки вина, с удовольствием закусывал, крошки вылетали у него изо рта, но Илья Викторович не мог его оборвать, понимал, разговор этот Судакевич ведет не зря, и ждал. Но все же надоело, решил спросить напрямую:

— Говори наконец, к чему ты это?

Судакевич дернул носом, взгляд его сразу отвердел.

— Ладно, — сказал он почти сурово. — Играем открыто. Ведь едва твой звонок раздался, как я уж сообразил: долетел до тебя слушок о Луганцеве, вот ты и решил вмешаться, так?

«Молодец», — мысленно похвалил Илья Викторович.

— Так, — улыбнулся он. — Можешь подтвердить, что его двигают в замы к премьеру?

— Премьер еще не утвержден. Но их обоих проголосуют. Сомнений нет… Так скажи мне, дорогой генерал, зачем тебе Луганцев? Пусть идет своей дорогой. Мы свое прошли. Сам ведь должен понять: Луганцева всерьез готовили. И он нужен у руля власти. Он! Так решили. Так и будет. А ты с ним счеты хочешь свести. Зачем?.. Ну, отправил он тебя на покой. Скажи спасибо. Живи мирно.

— А он отправил? — обрадованно поймав на слове Судакевича, произнес Илья Викторович.

Тот на минутку замялся, проговорил уверенно:

— А ты такой ребенок? Не знал?

— Знал.

Конечно, он знал. Но его ненависть к Луганцеву все же странная, скорее всего она похожа на ненависть к нелюбимому пасынку. Судакевич прав: он сам сотворил этого государственного мужа, из мальчишки-осведомителя вознес его до генерального директора научно-производственного объединения, работающего на военку. Не все, конечно, Илья Викторович делал по своей воле, чаще по приказу. Уже тогда было ясно: Луганцева готовили на самые верха, ведь не бездарный он человек, верткий, умеет завоевывать людей, да и много лет о нем пишут, говорят, приводят его высказывания, хотя славу крупного ученого пришлось ему приклеить за счет других, более светлых умов — наука-то нынче коллективная. Но коль уж эта слава была создана, то соскрести ее с Луганцева стало невозможным, да и не нужно было этого делать.

Хотя, если бы он свернул в сторону, нашлось бы немало способов открыть его подлинную суть или вообще его зачеркнуть. Но Луганцев служил исправно. И все же беспокойство жило в этом бородатом академике, его начинали одолевать сомнения и тревоги, когда рядом появлялся самостоятельный, независимый ум, легко угадывавший цену Луганцева и не способный идти на компромиссы. Возникала в Луганцеве внутренняя паника, он метался душой, а давно известно — паникер, спасая себя, может дойти до предела жестокости. Так и случилось с Тагидзе. Как ни пытался Луганцев его укротить, прибрать к рукам, ничего не выходило: ни внешняя защита, ни возвеличивание, ни запугивание, ничто не действовало на этого странного человека. Поэтому-то Луганцев и уничтожил Тагидзе, хотя ни себе, ни кому другому он бы в этом не признался.