Вне закона

Он поднял карабин, повесил его на плечо, и я пошел вслед за ним, спотыкаясь о грядки загайника, раздирая лицо об острые сучья, веря, что выполняю свой долг, и чувствуя себя последним мерзавцем.

2

Вокруг на измученной военными тревогами земле – неземной покой.

Мы вышли на шлях. Со стороны лагеря подошли сменяющие нас партизаны из группы Гущина.

– Все в порядке?

– В ажуре, – усмехнулся Покатило.

– Мы крик какой-то слыхали. Вы почему рано с поста снялись?

Со стороны Дабужи послышался конский топот, шум быстро катившихся по шляху подвод. Мы насторожились.

– «Разлука ты, разлука…» – загорланили, въезжая в лес, партизаны.

– Пропуск? – крикнул я нетвердым голосом.

Мне ответили бранью, хохотом, визгом. Через минуту нам пожимали руки заместитель командира боевой группы Токарев, командир разведки Иванов, его помощник Козлов, Баламут, отрядный повар Королев и двое или трое хозяйственников из головного отряда. От них за версту несло винным духом, чесноком и хмельной разнузданной удалью.

Голоса будили торжественную лесную тишь, и лес отвечал вам глухим и гневным рокотом.

– Загуляли? – тоном осуждения задал я праздный вопрос.

Токарев слез грузно с телеги, хлопнул меня по плечу широкой ладонью. Он, видно, успел изрядно заложить за воротник своего генеральского мундира.

– Хошь трахнуть? Горилка что надо! – загремел он, дыша мне в лицо сивушным духом. – Мощная самогонка. Тебе уж как другу. Орел! Люблю чудо-богатырей. А эти рожи – из хозсброда, хозяйственники, члены «Союза меча и орала»… Эхма! Где наша не пропадала! Гуляй, пока гуляется, люби, покуда любится… Дерзнем? Дербалызнем?

– Не хочу и тебе не советую!

Я не сводил глаз с Покатило. Он бросил карабин на телегу, выхватил из рук Токарева литровку и, запрокинув голову, обхватил губами горлышко. Кадык его часто запрыгал.

– Ну, ну! Десантник! – уговаривал меня Токарев. – Орленок! Герой! Мамы тут нету…

– Иди ты знаешь куда!

– Да ты, наверно, и не пробовал никогда! – покачиваясь, громыхал надо мной Токарев. – Ты ж партизан, ядреный лапоть! И какой? Пропойский!.. Пропойско-могилевский! Молодой, правда. На твоей метрике небось еще чернила не обсохли, хо-хо-хо!..

Упоминаний о своем возрасте я не выносил. Кроме того, я слышал, что душевную боль глушат водкой…

– Давай!

Токарев достал вторую литровку из-за пазухи генеральского мундира, выдернул затычку из размокшей газетной бумаги:

– Прошу, мусью. Чистейший первачок. Пять звездочек, ядреный лапоть!

Во время разгрома спиртзавода под Могилевом я видел, как отрядный герой Кухарченко, пижонски оттопырив мизинец, одним духом осушил до дна, не закусывая, запив только глотком воды, почти целую кружку неразведенного спирта. Я пил этот вонючий горлодер не отрываясь, торопясь, огромными судорожными глотками. Словно вдохнул я в себя пламя костра! Точно проглотил горящую головню! Я задыхался и мучительно глотал противную слюну. Сквозь набежавшие на глаза слезы увидел, что литровка наполовину пуста.

Токарев, гогоча оглушительным басом, потащил меня к подводе, сунул мне в руки полкраюхи еще теплого хлеба, ломоть сала:

– С дороги!

С треском, дребезгом и бензиновой вонью, едва не задавив нас, подслеповато моргая одной фарой, промчалась «гробница». В кузове забубенно горланили:

Пролечу, прозвеню бубенцами
И тебя на лету подхвачу…

Зелье ударило в голову. Огонь разлился по всему телу, и тело, наполняясь, как воздушный шар, горячим газом, становилось невесомым, неощутимым. Я побеждал закон земного тяготения…

К немцам бы сейчас! С Лешкой-атаманом на «гробнице». Задать бы немцам перцу! Прямо в Быхов, в гости к коменданту. А звезды на небе ведут себя совсем необычайно, словно в салки играют. Эх, друзья мои, друзья, до чего же вы хорошие! И я хороший. Самый что ни на есть хороший. Полуавтомат! Где он? Стрелять хочу, драться хочу. Эх! Увидели бы меня сейчас мама, Тамара… Каким бы уважением они ко мне преисполнились. Небось еще мальчишкой меня считают…

Мысли стали ясными, четкими, умными. Очень скоро я уже хлопал Покатило по плечу, называя его Покатилкой, и возмущался тем, что он мало меня слушал и совсем не реагировал на мои блестящие остроты. Хотелось обидеться… Но в ту ночь у меня было необыкновенно благодушное, любвеобильное, всепрощающее настроение. Покатилка? Черт с ним, с Покатилкой!.. В деревню, что ли, махнуть? С гиком и свистом…

Но вдруг среди хмельных волн окатывает меня холодная, отрезвляющая волна: «Значит, ты донесешь на товарища? Партизанский кодекс чести, законы партизанского товарищества запрещают любые доносы… Да, но какой же мне товарищ этот Покатило, если он обвиняет командира, голову отряда, в чудовищном преступлении?!»

Токарев вдребезги разбивает о дерево бутылку, и все хохочут, надрываются от хохота. «Была бы только тройка, да тройка порезвей», – поет Токарев. Да, это его голос. «Была бы только ночка, да ночка потемней». Мелодичность нашего хора поражает, трогает до слез. Пьяное эхо, спотыкаясь, убегает очумело, забирается в лесные закоулки, глохнет…

– Не перенесу я этой жизни…

Чей это плаксивый бас? Токарева, конечно.