Вне закона

Пошарив в печи и кладовой, на чердаке и в подвале опустевшего поповского дома, дозорные быстро и дружно – сказывался двухмесячный опыт – уставили стол вкусной снедью. Щелкунову повезло – он нашел у попа бутылку крепкого мадьярского рома и четверть слабенького церковного винца.

2

Когда трапеза подходила к концу, за окнами захлопали выстрелы. По-комариному тонко зазвенело оконное стекло. Ложки выпали из рук, загремели стулья. Щелкунов схватил автомат, выглянул в окно.

– Отбой! Еще кого-то хлопнули.

Дверь широко распахнулась, Богданов переступил через порог, повел носом:

– Есть чем подзакусить? Все село облазил – одна бульба везде. Да вы никак?.. А ну дыхни!

– Кого там хлопнули? На вот, драченики возьми. А вон шматок сала.

– Парня одного. Козлов опять отличился. Из Могилева, на немцев работал, служащий конторский, – ответил Степан, запивая копченое сало топленым молоком из крынки.

– Опять поторопился Козлов? – насторожился Щелкунов, вытирая губы рукавом неизменной своей телогрейки.

– Хлопец этот, как-никак, на фашистов ишачил, – неуверенно проговорил Богданов. – Я б отпустил его на все четыре… Мелкая сошка! Миллионы, поди, наших людей не по своей охоте за немецкие карточки лямку тянут.

– Изменился Козлов за последнее время, – сказал, потемнев, Щелкунов. – Как два разных человека – Козлов и Морозов.

Мы мало смыслим в юриспруденции. Трудно порой разобраться, кто достоин помилования, кто безусловно заслуживает наказания. Время сейчас страшное – может быть, самое страшное в истории нашей родины, борьба идет не на живот, а на смерть. Мы боремся с бесчеловечным врагом. Этот враг взял нас за горло. И мы свято выполняем народный наказ, уничтожая пособников врага. Тысячу раз оправдана наша беспощадность! Но мы давно уже начали понимать, что нельзя хватать через край, нельзя, чтобы щепки, летящие в этой великой рубке, убивали наших людей!

Да, Морозов уже не был тем Козловым, которого мы знали и почитали за честного и храброго товарища месяца два назад. Много обид и унижений выпало на долю этого десантника. Он не забыл ни издевательств полицаев на постах близ Могилева и Пропойска, ни вымаливания куска хлеба у глухонемых окон и запертых дверей, ни слякоть и мерзлоту мартовского леса, голодные дни, тревожные ночи. Как он мечтал тогда, наверное, заполучить в руки оружие, какими только проклятиями не согревал свое голодное и холодное тело!

– Хороший, боевой был парень, – медленно проговорил Щелкунов. – Сердце у него в лесу корой обросло. Зря его Самсонов теперь начальником разведки поставил. Раз мне едва удалось одного окруженца из рук его вырвать. А он истерику закатил. «Я Надьку, – кричит, – не пожалел, а все остальные для меня – семечки!»

Мудрено ли, что Козлов, этот озлобленный неврастеник, ослепнув от ненависти и горчайшей злобы, хватил через край? Мстить, убивать стало для него насущной потребностью. Дурень, сжившийся с врагом, – враг. Надя, любимая им девушка, не выполнившая приказ командира, тоже враг…

– Больно быстрый он на спусковой крючок. Пойди уследи. Психиатром нас не снабдили. Не устраивать же Юрию Никитичу для него одного Канатчикову дачу, – продолжал Щелкунов.

Да, ненависть Козлова отталкивает, пугает. Нужно быть человеком и в ненависти… Я посмотрел на Щелкунова. Владимир тоже раньше был чем-то похож на Козлова. Оба – нетерпимы, недоверчивы. Но сейчас они разные люди. Почему так получилось? Почему смерть любимой девушки отравила сердце Козлова ненавистью, а сердце Владимира, ожесточившись против врагов, открылось для большой любви к людям? Почему Козлов подпал под влияние Самсонова, а Щелкунов устоял? Все дело, очевидно, в крепком душевном здоровье, в нравственном мужестве! Беда Козлова в том, что он умел ненавидеть, а любить не умел.

– А ты, Богданов, не пробовал с ним говорить? – спросил Щелкунов.

– Что мне, жизнь надоела? – удивился Богданов. – Коли я буду сволочь всякую защищать, то он и меня во враги народа запишет. Я вот думаю, что будет, если Васька Козлов до фатерлянда ихнего дорвется.

Мне кажется, что и его сердце похоронено там, в «аллее смерти», вместе с Надей, под черной ольхой. Он вроде жив – ходит, бегает, говорит, стреляет, даже улыбается, смеется иногда. А внутри у него, на месте сердца, пусто. Так смертельно раненный или контуженый солдат еще бежит, воюет. Только солдат этот все равно скоро упадет, а Козлов – Морозов будет долгие годы ходить, бегать, говорить с пустотой на месте сердца. Много, наверное, будет таких душевно контуженных после войны…

– Нечего его туда пускать, – буркнул Щелкунов. – Такой ни детей, ни женщин не пожалеет. Надо нам, ребята, крепко за Ваську всем взяться.

– Верно, приструнить его надо, – согласился Баламут. – В науку взять.

«Не о том надо бы нам сейчас толковать, – думал я. – Точно забыли все Иванова. Неужели никто не видит, не понимает, что Самсонов убил его – сначала заразил вирусом тщеславия и властолюбия, а потом убил?..»

По селу, прервав трапезу в поповском доме, поплыл вдруг колокольный трезвон.

– Что за набат?