Вне закона

– А что за молодец Завалишин, наш пулеметчик! – невероятной скороговоркой рассказывает раненым Ляпшин, командир взвода фроловского отряда. – Держал эсэсовцев у Трилесья, уже когда они заняли и Дабужу и Бовки. А когда патроны кончились, из горящего дома, как из костра, выскочил… Мы думали, погиб он… по болоту до леса ползком добирался. Но Голубев, старший лейтенант, вот герой! И жена его тоже. Голубев – тот, что из-под Бреста к нам пришел, пограничник. В Бовках на кладбище оборону держал. Немцы никак его выбить не могли, стали палить из батальонных минометов. Их у них штук шесть вдоль опушки. А Голубев держится – приказа-то нет отходить. Его с жинкой накрыло целой серией мин. Трах-тара-рах!.. Мы кинулись к ним. Дым рассеялся. Весь в крови, без ног лежит. Рядом – жена. Не разобрать – где лицо, где затылок, и живот весь разворочен. Мы стоим над ними с плащ-палатками… тащить, вынести хотели – и не знаем, за что взяться. А Голубев нам вдруг: «Не нужно, друзья. Прорывайтесь болотом в лес. Крепитесь, братья! Стойте духом! Прощайте!» И выхватил пистолет. Хотел жену застрелить, чтобы не мучилась. Да рука дрогнула. А жена просит в горячке: «Стреляй скорей, милый! Люблю… Стреляй!..» Первый выстрел – в жену, второй – себе в висок…

– Надо, чтобы их к ордену представили, – запальчиво, словно предвидя возражения, говорит Баженов, – к Красному Знамени, не меньше. Они и Брестскую крепость защищали.

В мое плечо больно впиваются чьи-то пальцы. Позади с лицом буйно помешанного стоит Ефимов. В глазах его, устремленных на Ляпшина, и радость, и горе, и гордость, и стыд…

– Он, Голубев, и жена тоже… – говорит он срывающимся голосом, – их посадили ни за что в тридцать седьмом. Самсонов хотел Голубева в штаб взять, но когда узнал… Я отстоял их тогда…

«Чему ты удивляешься? – хотел я спросить Ефимова. – Тому, что Голубев не дал своей обиде перебродить в ненависть?»

– Тогда мало Красного Знамени, – распоряжается Баженов. – На орден Ленина надо! Такую обиду забыть может только настоящий человек!

Над лагерем начинают вдруг очередями рваться разрывные пули, и на какую-то долю секунды все застывает – все, кроме ветреной светотени в лесу. Самсонов приседает… За хлестким треском разрывных слышен близкий всхрап мотора, трещат под гусеницами танка бревна Горбатого моста. От моста напрямик – шестьдесят метров до лагеря! Падают, плавно кружатся сбитые пулями листья. Это лупит пулемет из танка…

Толчок в ноги – взрыв! И разноголосый рокот мотора, и вопли автоматов, и частая-частая дробь пулеметов – и все утопает на долгую минуту в громовом ударе. Гулко охает лес.

– Что… что это?! – жалобно спрашивает Самсонов.

4

Грохот стрельбы на том берегу реки вздымается с новой силой, с новым ожесточением, но не слышно уже ни рокота танка, ни разрывов пуль над головой.

– Мост полетел! – кричу я Самсонову. И с трудом сдерживаю желание встряхнуть его силой: нельзя так, на тебя смотрят, ты же командир!.. Куда девался чванливо-надменный вид, начальственная осанка!..

– Что с медикаментами делать? – подбегает к Самсонову Юрий Никитич. Этого обстрел не прижимает к земле, этот спокоен и деловит. – Раненые к эвакуации готовы!

– Командир велел закопать лишние медикаменты, – отвечает Самарин за Самсонова. Он все время держится рядом с капитаном. – Самые нужные раздать бойцам.

Я хватаю Никитича за руку, волоку за собой:

– Давай! Давай! Мы сами закопаем…

Баженов быстро возвращается с двумя лопатами. Не так-то легко управлять лопатой одной рукой. Левая рука дергается бессильно. Рана, рука, плечо – все горит. Но воздух в лагере тоже горит, пышет жаром, заглушает боль… Минутами так и подмывает бросить лопату, кинуться в кусты, бежать, бежать… Но все молча делают дело. У Блатова вон уже все лошади в хомутах…

Юрий Никитич ловко сортирует перевязочный материал, инструменты, пакетики и склянки с лекарствами. Одни запихивает в санитарную сумку, другие кладет осторожно в ящик. Люда наскоро перевязывает голову раненого. Это Верзун – спасенный нами в Церковном Осовце партизан. Вода льет с него ручьями. Он только что переплыл Ухлясть. На гимнастерке – кровавые размоины…

– Немцы пьяные вдрызг! – рассказывает Верзун. – Гонят впереди мирных жителей с бороной по шляху. Мин, сволочи, боятся! Фроловский лагерь горит. Лагерь Курпоченко тоже расчихвостили… я с Аксенычем сюда приплыл. А про Голубева слыхали?..

Каратели палят наугад – разрывные щелкают высоко над головой. Будто на деревьях, над шалашами сидят немецкие «кукушки». Что-то стучит на том берегу Ухлясти… Мы забрасываем ящик землей, утаптываем рыхлый бугор сапогами. Неужели еще только шесть часов?! На нас с воем и грохотом обрушивается небо. Это «стрекоза» пронеслась над лагерем…

– Давай крест сюда воткнем, – говорю Баженову. – Пусть немцы думают – могила. А то раскопают. Ломай командирский стол!