Вне закона

– Немцев не счесть, – возбужденной, клокочущей скороговоркой рассказывает Махнач. – И почти сплошь – эсэсовцы! Боюсь, обойдут фрицы. Фроловцы и мы залегли у шляха, против Дабужи. Весь лес для них открыт, кроме шляха, – заходи, пожалуйста. Но они, слава богу, пока в лоб лезут, тремя рядами, автомат к пузу и прут как очумелые, лупят вслепую, хотят, верно, шляхом технику на нас двинуть. Танк Барашков подорвал. Жариков своим минометом уйму эсэсовцев на кладбище покрошил. «Покажем, – говорит, – колбасникам, как шницель стряпать»… Ну и жарят они! И как я только вырвался оттуда! Патроны опять на исходе… Дотемна б продержаться! Легче, доктор! Я еще обратно думаю. У меня там замечательный окопчик – еще прошлогодний – в загайнике…

Опять ожили заросшие травой окопы сорок первого года!..

Мы глядим на Ваньку с завистью – весь он накален живой памятью боя.

– Держаться! Стоять насмерть!.. Любой ценой!.. – вхолостую выкрикивает Самсонов и, распорядившись, убегает от раненого к своему шалашу, где, кудахча на мешках и чемоданах, поджидает его Ольга. – Я пойду, – говорит он ей. – Ты… Ты… сиди здесь… Мое место там…

Он решительно одергивает гимнастерку и, выхватив парабеллум, бежит, спотыкаясь, к выходу из лагеря. Но, миновав последний шалаш, останавливается, долго вглядывается в кусты, прислушивается… Его, видно, страшит путь по лесу, пустынным шляхом, над которым ястребом повис «фокке-вульф». А проводить некому: в лагере остались одни раненые. Сегодня в лесу и впрямь немцы, настоящие, а не липовые, как в тот день у Горбатого моста… Стреляй же, Самсонов, застрели хоть одного гитлеровца из своего парабеллума!

– Кухарченко там номера откалывает! – продолжает свой рассказ Ванька Махнач. – Да и все ребята. А Ефимов сначала геройствовал, а потом вдруг в лагерь к Фролову почему-то сбежал, кишка тонка, видать… Самарин говорит, отходить надо, пока не окружили, кончать эту жесткую оборону. Сыграем дотемна в прятки, а там улизнем. А Лешка ни в какую! Добро, патроны у него кончаются. Может, тогда утихомирится. Сами знаете, как пьяный он. То из автомата, то из пулемета по фашистам шпарит, а про нас, про командирское дело свое забывает – ни связи, ни управления. «Стрекоза» там летает, гранаты осколочные раскидывает. Санитарки дают кордебалет – из пистолетов фрицев шпокают! А фрицы из пушек садят, из минометов с кладбища. Напрасно вы меня, доктор, не пускаете. Там каждый человек нужен!

– Такой бой, а я тут околачиваюсь, – брюзжит Баженов, – точно Ольга или Самсонов какой.

– С нами Мордашкин только что соединился, – продолжает рассказывать Ванька Махнач. – Полевой, говорит, до последнего в лагере держался, а потом одного добровольца – ветринского пацана лет семнадцати – прикрывать оставил. Мальчишке эсэсовцы обе ноги прострелили, а он их из пулемета дюжину уложил, пока кинжалом не закололи…

– Полевого работа! – говорит Баженов. – Каких людей воспитал – Котиковы и этот парнишка… Вот вам и «цивильный» отряд! Молодцы ветринцы!

– Пожрать бы, – нервно зевая, объявляет Казаков. – Айда на кухню!

На глазах у Самсонова раненые совершают налет на беспризорную кухню, сгребают еще теплые котлеты со штабной сковороды. У нас с Баженовым – пара рук на двоих. Левой Баженов придерживает окорок, правой я орудую финкой. Получается неплохо.

– В конце концов, – изрекает с набитым ртом Баженов, – мы все лето кормили Самсонова, а не он нас.

Снова тарахтит мотоцикл Кухарченко. За ним соскакивает с мотоцикла Козлов – Морозов с перекошенным, поразительно бледным лицом.

– Обошли, гады! – сообщает Кухарченко, азартно скаля зубы, неизвестно чему радуясь. – До роты автоматчиков. Обошли справа и с тыла сыпанули. Да и танк в лоб попер. Дают прикурить!.. Эх, ПТР нет, бронебойки… Патроны опять кончились – никто не подносит… А у вас тут пушки без дела стоят. Пришлось братву в лес отводить. Я тут ни при чем. Надо было побольше людей у Дабужи иметь. Где остальные отряды? Я, скажешь, один должен за всех отдуваться? Вы чего жуете? Жрать охота, как из пушки… – Завидев Самсонова, кричит: – Радуйся, Иваныч!

– Что случилось? Чему радоваться? – спешит тот к нему, волоча за собой карту.

– Как «чему»? – скалит зубы Кухарченко. – Ты же сам говорил – чем больше фрицев к себе прикуем, тем серьезней наша помощь фронту! А их тьма! Радуйся!

Карта зацепилась у Самсонова за край шалаша. Она рвется, эта истрепанная карта, – пополам через Хачинский лес и Городище, через Ухлясть и всю Могилевскую область…

Самсонов только зубами скрипит, пытается засунуть впопыхах сложенную разорванную карту в полевую сумку. Двухкилометровка наконец в сумке, но Самсонов забывает застегнуть сумку – болтается ремешок, не заправленный в медную скобу…