Вне закона

В сумке майора лежала карта Хачинского леса и прилегающих к нему районов. Были там и письма в розовых конвертах, от которых пахло еще духами. Письма с детскими каракулями. А в изящном кожаном несессере лежала еще влажная зубная щетка…

– Глядите, – сказал Перцов, немного понимавший по-немецки. – Этому фашисту Вальтеру невеста пишет. Вот карточка – красивая, стерва. А в письме крестики – это значит поцелуи и отпечаток накрашенных губ… А вот мать ему пишет: «Береги себя, мой мальчик! Ты у меня один остался. Уже нет Вилли, нет отца. Если с тобой что случится, у меня сердце не выдержит…»

Надя вырвала письма у Перцова.

– В штабе разберутся, – сказала она, – а вам нечего зубы скалить!

Дзюба и Кухарченко занялись сверкой советской генштабовской карты Могилевщины с немецкой картой этого же района. Дзюба уверял, что немецкая карта точнее, новее.

Покатило отыскал в документах инспектора быховской полиции любопытное заявление. Он тут же зачитал его вслух. Ян Карлович Ува, предатель из местной колонии латышей-переселенцев, пространно перечислял на русском языке оказанные немцам услуги, но заговорить напрямик о скромной мзде за труды свои, видимо, не решался. И только в конце письма изменник просил:

«Господин комендант! Надеюсь, вы не обойдете своею милостью моих заслуг перед германской армией: и сколько беглых красноармейцев сдал и партийных латышей выдал и всякого вам оружия, – оцените мои старания и усердие перед вами по заслугам».

Значит, жадность, алчность толкнули Уву на измену. Он хотел набить карманы, а испустил дух в канаве с вывернутыми карманами, убитый людьми, которых он предал… А неотправленное предсмертное письмо наизнанку вывернуло перед нами его подлую душонку.

Борис Перцов, бывший учитель русского языка и литературы в Подольске и окруженец-приймак из Смолицы, а ныне писарь нашего отряда, достал из полевой сумки тетрадь и лихорадочно, ликующе строчил: «Уничтожено: 1) фрицев – 3 шт., 2) полицаев – 1 шт.».

Оказывается, Перцов был не просто писарем, но и поэтом. Он тут же экспромтом сочинил эпитафию «На смерть Увы…»:

Жил-был в Грудиновке Ува.
Имел командные права
И сеял сладкие слова
При власти он Советов.
Увы! Везло таким увам —
В доверие втирались к нам.
Но знай, товарищ, этот хлам
Мы выживем со света!
Когда под Ветринкой был бой,
Он распрощался с головой.
Да и хозяева с Увой
Дождалися награды.
О, доннерветтер, и увы!
Нет больше бедного Увы!
Плачь, комендант! Дождешься ты
Награды из засады!

Поэта и застрельщика партизанской художественной самодеятельности наградили одобрительными шлепками по спине и огромным куском простреленной трофейной колбасы-салями.

Вдали, за лесом, со стороны Быхова глухо заурчали моторы. Шум приближался. Казалось, что гул, нарастая, заставляет дрожать листья деревьев. В лесу грохнул разрыв снаряда. Тут же услышали мы и звук выстрела. Перцов поднялся, нервно комкая бумажку со стихом.

– Когда говорят пушки, – выжал он улыбку, – музы молчат…

За ним встал великан Токарев. С наигранной ленцой в голосе произнес:

– Танки. Сам комендант, наверно, драпает, братцы? Объявляю большой скоростной пробег Москва – Воронеж, не гонись, фриц, не догонишь!.. Форвертс, концессионеры, вперед!..

– Танки? Или опять телега? – расхохотался Кухарченко. – В лес они не сунут носа.

Со стороны шоссе застрекотали пулеметы. Тут уж поднялся и Аксеныч.

– Спешить некуда! – сказал Кухарченко, отправляя в рот плитку шоколада. – Это быховский комендант «скорую помощь» за майором и за Увой прислал. Отдохнем.

Васька Виноградов, прозванный в отряде Баламутом, все время искавший случая поделиться чем-то очень интересным, воспользовался общим молчанием и затараторил, переодеваясь в трофейные фрицевские штаны.