Внеклассная алхимия

Не объяснять же им, что старший преподаватель вуза в начале 2000-х годов — примерно такой же лузер, как самый младший сотрудник правоохранительных органов? Да они бы — подозреваю — и не поверили. Все-таки есть в наших людях какое-то чувство к «интеллигенции».

Вот так. Но фактом своего существования моя милиция меня бережет. Я без стеба. Не будь ее… В этой стране… Да, собственно, в любой стране.

Сам себе цензор

Твой статус ограничивает тебе свободу слова. Свободнее всего говорить, когда ты никто. Студент, например. А потом у тебя появляются «обязательства».

Давал городскому журналу интервью. Как последний чинуша, затребовал текст на сверку. И вырезал оттуда хороший абзац. С присказкой мерзкого чинуши: «нюансы моей политической ситуации…»

Вроде бы как был никто, так и остался. Но вот, пожалуйста: сам себе цензор, все как у людей.

Творчество как испражнение

Сочиняю песни. Исключительно матерные и какие-то сатанинские. В мире победившего зла рок-музыка была бы как раз такой. Другое не могу. И музыку к ним сочинять не могу, не умею. Только стихи, которые надо петь, а лучше кричать со сцены под шум.

Никому не показываю — зачем?

Какой же резон?

Если законы сохранения распространить на эмоции: сливаю лишнюю злобу. Наивно думаю, что во мне освобождается «место».

Ну и самое простое: просто нравится.

Я же никому пока не мешаю?

Горе-проповедник

Объяснял, почему не могу писать из Красноярска в Москву. Они хотели «чистой информации».

— Есть вещи, которые я делать умею, но не люблю: интервью, отчеты. Люблю и умею только публицистику. Не умею и не люблю — расследования, новости и «чистую информацию».

— А есть то, что любишь — и не умеешь?

Я брякнул: «Наверное, проповеди».

Спасибо венграм

Звали в Москву на какую-то конференцию — отказался. Я теперь осторожный. После того, как съездил «переводчиком с венгерского».

В Красноярске есть литературный журнал. Я там был в редколлегии. Главред говорит: «не мог бы глянуть тексты»? Это был подстрочник с венгерского, но очень сильный подстрочник. Ничего не надо править. Только конец дописать. Конца там в рассказе не было, не специальный обрыв, а просто не было — по каким-то техническим причинам. Я чего-то дописал — немного, чтя неведомого автора.

Потом мне говорят: «ну поехали, ты теперь друг венгерской литературы». В Москве — ее торжественная неделя. У тебя чего, дел в Москве нет? Или тебя пугают живые венгры?

Ну поехали. Свои дела быстро исчерпались, да и невежливо — игнорировать приглашающих. Посещаю. Слушаю. Выпиваю-закусываю.

Просят выступить перед профессиональным сообществом. Рассказать о том, как переводил. Они-то поняли, что я знаю венгерский, что корпел ночами, бился… «Может с листа чего-нибудь почитаете? Покажите, как это делают по-сибирски?». — «Нет, говорю, с листа переводить — наши тяжелые будни. Лучше расскажу главное. Чем отлична наша школа от московской». Слушали внимательно. Хлопали-записывали. Так родилась красноярская школа.

Потом снова — выпивали-закусывали.

И тут меня — впервые в жизни так сильно — достала халява, достала не своя роль. К чертовой матери обменял билет. Улетел на три дня раньше.

Теперь обхожу «не свое» за версту. Лучше пропустить интересное, чем еще раз — «переводы с венгерского».

Здравствуй, моя берлога.

Спасибо, дорогие товарищи венгры.

Тузики и грелки

Позвали нас, типа экспертов, полемизировать со студенчеством. С молодежными политиками, как они себя называли. На «дискуссионный клуб». Приперлись: философ, политтехнолог, деятель от православия, я… Все пришли. Как один. «Нам тут обещали, что нас порвут, аки тузик грелку, — радуется технолог. — Грелка пришла. Где же тузики?»

«Молодежные политики» не пришли ни один. У нас, сказали, было много занятий в институте, и мы устали.

Редкая «дискуссия» проходит с такой наглядностью. Потеряли всего полчаса, и все ясно. По теме молодежной политики.

Чистка 1991 года

Когда мне было 13 лет, мы надругались над Карлом Марксом. С родителями. Время такое было. 1991 год, да еще большая уборка-чистка. Выкидывали все лишнее. Нашли ископаемый том «Капитала»: мятый, трепаный, без обложки. Короче, реликвия. И мы ее — с подобающими речами — вынесли на помойку. «Отряхнем прах старого мира». Вот такие мы бурбулисы. Были.

Многие психоаналитичные граждане решат: так и завязались его тесную отношения с классиком… В смысле, некое время в юности занимался потом марксизмом-коммунизмом. Потом отношения развязались. Но история хорошая. Настраивающая — именно сейчас — на вечность и добрый лад. Особенно когда тебя носят в помойку, или помойку носят к тебе. А что? Маркс терпел, и нам велел.

Таро

Несколько лет назад напились с товарищем. Потянуло на всякую дурь, экстремальную и возвышенную.

— Давай, — говорю, — дьявола вызовем. Втроем посидим. Ты же типа врал, что умеешь.

— А как будем вызывать — ниточкой, иголочкой, ложечкой?

— Тебе вообще-то виднее.

— Есть риск, что сгорит квартира…

— Я такую квартиру знаю — в огне не горит, в воде не тонет.