Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом

Как и евреи, ленинградцы оказались отделены от остального советского народа исключительностью опыта, выпавшего на их долю во время Великой Отечественной войны. Во время войны блокада выступала одним из символов героического сопротивления Советского Союза — чрезмерность страданий отдельного города демонстрировала масштаб той жертвы, которую приносил весь советский народ, и в этом смысле соответствовала задачам пропаганды. Однако послевоенные попытки увековечить отдельный подвиг ленинградцев встретили сопротивление: произведений о блокаде стало выпускаться значительно меньше, а само ее описание подверглось редактуре. Перемены в отношении к блокадному опыту проявились уже в апреле 1945 года во время обсуждения «ленинградской темы» в Ленинградском отделении Союза писателей. Один из выступавших, Павел Громов, критиковал авторов, «старающихся поразить внимание читателя описанием картин голода и лишений, выпавших на долю ленинградцев», и призывал их «не гоняться за бытовым правдоподобием, а давать масштабную, обобщающую картину целого», превращать трагический опыт ленинградцев в пример мужества советского человека. Показательна его критика «Ленинградских дневников» Веры Инбер: «К чему эти клинические описания? Кому и что они дают? <…> В дневниках Инбер нет истории. Время приходит сюда мелочами быта, страшными деталями, а не историческими особенностями психологии советского человека, воспитанного новым социальным строем»690. Ярким примером нового блокадного нарратива стал роман Веры Кетлинской «В осаде», получивший в 1948 году Сталинскую премию и полностью дереализовавший блокаду691. Все герои выступали здесь просто советскими людьми, Ленинград вымывался из повествования, исключительность его опыта нивелировалась. Подобно тому как «Черная книга» не вписывалась в официальный нарратив из‐за смещенного внимания к страданиям отдельной нации, блокадная тема попадала в публичное пространство лишь в том случае, когда сливалась с общесоветским военным нарративом. И ровно так же, как исключительное положение евреев стало основанием для исключения их из рядов советских граждан, особый статус Ленинграда тоже был использован в репрессивных целях.

«Ленинградское дело» — неофициальное название репрессивной кампании 1949–1950 годов, затронувшей партийных и государственных руководителей, в том числе секретаря ЦК Алексея Кузнецова, первого секретаря Ленинградского горкома и обкома Петра Попкова, заместителя председателя Совета министров Николая Вознесенского, председателя Совета министров Михаила Родионова и других. Все они обвинялись в том, что собирались организовать Российскую коммунистическую партию с целью противостоять ЦК, и в 1950 году были расстреляны692. Как отмечала Шейла Фицпатрик, «Ленинградское дело» гораздо более туманно, чем дела периода больших чисток: никаких следов реального заговора никто до сих пор не обнаружил, публичного суда не было693. Тем не менее сравнение с делом ЕАК позволяет увидеть в нем тот же сюжет — болезненное внимание к исключительности, приобретенной в годы войны и после ее окончания превратившейся сначала в помеху, а затем и угрозу для государства. При Жданове борьба с этой особостью сводилась к попыткам нивелировать различия и выдвинуть вперед общесоветский опыт, уравнивающий все группы и выводящий на первый план советское как таковое. После Жданова борьба с исключительностью стала защитой не образа государства, а его целостности: особое положение той или иной группы интерпретировалось как претензия на особое место в структуре государства (ЕАК обвиняли в том, что он берет на себя функцию посредника между евреями и советской властью, фигурантов «Ленинградского дела» — в том, что они хотят быть «партийными защитниками» для русских людей694), затем оформленное в полноценный сепаратистский проект (Еврейская республика в Крыму как плацдарм для американцев и Российская коммунистическая партия, противостоящая ЦК).

Все фигуранты «Ленинградского дела» были соратниками Жданова, и потому его традиционно рассматривают как финал многолетнего противостояния партийных группировок Жданова, с одной стороны, и Берии и Маленкова — с другой, увенчавшегося если не победой (сам Жданов к этому моменту уже был мертв), то расправой над противником. Однако «антиждановским» это дело оказывается не только потому, что его итогом стало физическое уничтожение ждановских соратников и протеже, но и потому, что оно демонстрировало полный отказ от ждановской политики. Там, где для Жданова приоритетом оказывался внешний имидж государства, для его преемников ключевой стала внутренняя угроза, и проблемы, изначально выявленные Ждановым в контексте пропагандистских задач, приобрели характер антигосударственного заговора. Этот поворот не только стал двигателем новой волны репрессий, развернутой МГБ начиная с 1949 года, но и отразился в публичном дискурсе, что хорошо видно на примере кампании по борьбе с космополитизмом, начавшейся вслед за закрытием ЕАК и тоже ставшей прощанием со ждановским курсом.