Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом

Представление о том, что главным и по-настоящему успешным сталинским проектом был соцреализм, давно стало общим местом. Борис Гройс предлагал видеть в нем метод, одновременно наследовавший авангарду и превзошедший его по радикальности установок: именно соцреализму удалось осуществить тот переход от изображения жизни к ее преображению, которым грезил авангард745. Евгений Добренко описывал соцреализм как важнейшую социальную институцию сталинизма, задачей которой было производство социализма, то есть самой советской реальности746. Борис Гаспаров исследовал метафизические измерения соцреализма и приходил к выводу, что особенностью этого метода стало разрушение конвенциональных отношений между автором, художественным текстом и читателем: и автор, и читатель включались в рамки соцреалистического повествования и не имели возможности его покинуть747. Все три исследователя так или иначе отталкивались от одного и того же свойства соцреализма — беспрецедентного по масштабу уничтожения границы между текстом и реальностью, превращавшего жизнь целой страны в произведение одного автора.

Соцреализм дереализовывал жизнь и водружал на ее место другую — выведенную из науки, очищенную от всего случайного, от того, чему надлежало остаться в прошлом. В отличие от авангарда он не был грандиозной утопией — проектом столь значительной трансформации жизни, что для ее выражения необходим был новый, специально созданный язык. Соцреализм был утопией постепенного прогресса и текущих задач — он довольствовался традиционными средствами и проектировал ближайший фронт работ. В период строительства социализма — рисовал стройки, в период его защиты — воспевал жажду советских людей умереть за родину, во время войны — восторгался слаженными действиями советских солдат под мудрым руководством Сталина. Соцреалистический текст продолжал газетные передовицы, занимался насущными вопросами — перевоспитывал заключенных ГУЛАГа, собирал крестьян в колхозы, строил заводы, героически давал отпор захватчикам. Он служил средством мобилизации и одновременно средством формирования новой советской субъектности, народу он предлагал правильную версию страны, человеку — правильную версию себя748.

Все это в полной мере применимо к соцреализму 1930‐х годов, но после войны он столкнулся с кризисом, приметы которого заметны во всех областях: «малокартинье» в кино, бесконфликтность и лакировка действительности в драматургии и литературе, миграция всех искусств в прошлое и отчетливое самовоспроизводство. Считается, что этот упадок был вызван внешними обстоятельствами — усилением цензуры, установлением новых регламентов и постоянным идеологическим контролем749. Представители такой точки зрения видят в ждановских постановлениях манифест нового консервативного курса, стремление защитить утвержденные ранее принципы соцреалистического метода и ориентировать культуру на жесткое следование канону. Возможно, однако, и другое объяснение. Как было показано в этой книге, целью ждановских постановлений была не консервация метода, а его реформирование — адаптация к новым условиям и новому статусу Советского Союза. Главной задачей этих постановлений было заставить советское искусство увидеть в советской жизни не многообещающий эксперимент, а успешный проект, предъявить миру первое в мире социалистическое государство, доказавшее свое право занять место в ряду великих держав. И в кино, и в литературе, и в драматургии, и даже в опере требовалось смещение акцента с того, что предстоит сделать, на то, чего удалось достигнуть, главным предметом советской культуры должно было стать величие страны, ее истории и культуры. Проблема была в том, что соцреализм не был предназначен для реализации этих задач. Он формировался как метод действенного приближения будущего, его мгновенного надстраивания над окружающей реальностью и работал с зазором между настоящим и будущим, заполняя его понятными образами и тем самым сокращая дистанцию. У завершенного проекта, каким должен был предстать Советский Союз после войны, не могло быть ближайшего фронта работ, а потому для соцреализма не оставалось места — золотой век не требует ни дополнительного моделирования, ни достраивания.