Внеждановщина. Советская послевоенная политика в области культуры как диалог с воображаемым Западом

Эта амбивалентность и стала определяющей характеристикой послевоенной эпохи. Как было показано в этой книге, в основе всех реализованных Ждановым мер в области культуры лежало стремление объединить подведение итогов с организацией экспорта советской системы за пределы СССР и в определенном смысле превратить первое в инструмент второго. В этом смысле ждановский курс был прямым продолжением победы: он требовал от культуры предъявить итоги строительства социализма внутри страны, чтобы открыть новую эпоху социализма за ее пределами. Этот план не оказался успешным по разным причинам, главная из которых заключалась в его изначальной парадоксальности. Пока социализм в СССР преподносился как строящийся, он оставался обещанием и для советских людей, и для внешнего мира, и их синхронное ожидание делало советский проект общемировым. В тот момент, когда социализм в СССР был объявлен построенным и предъявлен как образец для остального мира, Советский Союз оказался выдернут из общей истории — будущее на его территории формально наступило, и от всего остального человечества он оказался отделен непреодолимой дистанцией. Это превращало экспорт советского социализма в своего рода колонизацию отстающих народов и тем самым возвращало советский проект из социалистического будущего в империалистическое прошлое. Из этой петли не было выхода. Если социализм мог быть построен в отдельно взятой стране, то его распространение по всему миру не было необходимым и неизбежным, а значит, стремление к экспансии было ложным. Если же построение социализма в отдельной стране было невозможным, то ложными оказывались декларации советского руководства, что социализм в СССР был построен. Этот клубок противоречий, заложенный в основу послевоенной идеологии, оказался для нее разрушительным. Советская система ценностей строилась на принадлежности к большой истории: марксизм и революция позволили России превратиться из периферии Европы в страну, воплощавшую надежды всего человечества. Эти надежды и ожидания не только сообщали советскому проекту привлекательность в глазах советских людей и внешних наблюдателей, но и в значительной степени определяли его место в истории. Теперь это место становилось трудно определить.

***

В 1934 году, выступая на Первом съезде советских писателей, Илья Эренбург приветствовал собравшихся следующими словами: «Границы нашей страны проходят не только в пространстве, они проходят также во времени. Наши иностранные гости сейчас совершают поездку на машине времени. Они видят страну будущего»734. Для Эренбурга советский эксперимент осуществлялся непосредственно в истории: Советский Союз давал всему миру возможность увидеть будущее, стоило лишь правильным образом настроить оптику. Для иностранных гостей, к которым обращался Эренбург, эта перенастройка оптики была тем сложнее, что их привычный взгляд видел в России страну прошлого. Начиная с XVIII века, когда западные интеллектуалы стали открывать для себя Восточную Европу, они описывали ее как территорию варварства и отсталости, а перемещение из Западной Европы в Восточную рассматривали как перемещение во времени — на несколько веков назад735. Для просвещенного Запада Советская Россия была одновременно страной прошлого и будущего, вековая отсталость сталкивалась в ней с грандиозной утопией, но ее настоящее не представляло самостоятельного интереса. Взгляд советского руководства мало чем отличался: в 1931 году, выступая на Первой всесоюзной конференции работников промышленных предприятий, Сталин заявлял, что Советский Союз отстает от передовых стран на 50–100 лет и должен «пробежать это расстояние» за 10 лет, иначе его «сомнут»736. Сталин тоже не испытывал особого интереса к настоящему: советская действительность состояла для него из пережитков прошлого и обещаний будущего, и весь советский проект он воспринимал как великий перелом времен.