Внимание: «Молния!»

Кр-р... Кр-р... Каркают в перелесках железными лентами их пулеметы. Но все реже и реже.

И вдруг перелески оглашаются полными страха и отчаяния криками:

— Ка-за-ки! Ка-за-ки!

И слышится:

— Рус плен! Рус плен!

Эти слова летят по всем глубоким и мелким оврагам. Они катятся по степи, где с юга и севера движутся конные лавы. Там призывно поют горны, реют на ветру черные бурки и в солнечных лучах поблескивают сабли донских казаков. А из Журжинцев выходит колонна «тридцатьчетверок», и уже в освобожденную Шендеровку, на Хильки идут самоходки.

Враг сломлен, разбит. Смолкли пушки, и, как всегда, после жаркой битвы наступила минута торжественной тишины. Молча стоят, всматриваясь вдаль, воины. Ивану Козачуку видно: на многие-многие версты раскинулось победное поле.

15

Прилетев из Восточной Пруссии в Проскуров, Манштейн поспешил с аэродрома в штабной поезд и сейчас же созвал в салон-вагоне экстренное совещание. Закурив сигару, фельдмаршал хотел, по привычке, выпустить колечки дыма, но поперхнулся. Положив сигару на край хрустальной пепельницы, он откашлялся и сказал:

— Господа! Я все еще нахожусь под впечатлением торжественной встречи фюрера в его ставке «Волчьем логове» с героями прорыва, которые помогли нам избежать печальных последствий нового Сталинграда на правом берегу Днепра. Я не буду долго останавливаться на праздничной церемонии в Кентшине, отмечу лишь то, что командиры дивизий Гилле, Либ, а также некоторые командиры полков за свои боевые подвиги удостоены высшей награды — рыцарского креста.

«Герои?! Боевые подвиги?! — про себя негодовал сидящий рядом с фельдмаршалом Шульц-Бюттгер. — Подлые трусы, бросившие свои войска на поле боя, стали рыцарями рейха. Позор!» Последнее слово чуть-чуть не слетело с его уст. Он вздрогнул. Такая невольная дерзость могла сбросить его в бездонную пропасть.

А Манштейн продолжал:

— Как вам известно, двадцать восьмого января, возвратясь из ставки в группу армий, я застал тревожную обстановку. На участке восьмой армии юго-западнее Черкасс Коневу удалось смять нашу оборону, пойти на Звенигородку и соединиться там с подвижными войсками Ватутина. Для вас, господа, не секрет, что мы сосредоточили сравнительно большое количество дивизий, чтобы деблокировать окруженные на каневском выступе войска. Для этой цели оперативная группа штаба выехала в Умань. К большому огорчению, вначале сильные снежные заносы, а затем нагрянувшая распутица замедлили наши ответные действия. Дважды я пытался выехать из Умани, чтобы посетить войска, но почва в степи буквально растворялась под колесами моей машины. Зато я мог себе представить, какие трудности переживает армия. Глубокая грязь останавливала даже танки. Она забивала катки и пружинила под днищем, как резина. Сейчас я вспоминаю, с какими чувствами, надеясь и беспокоясь, мы ожидали в штабном поезде в ужасный снежный буран известий о выходе из «котла» двух наших армейских корпусов. — Манштейн сложил, как на молитве, руки, и в голосе появился оттенок скорби. — Сердце сжимается при мысли о том, что битва поглотила десять тысяч человек и большую часть раненых пришлось оставить там, где их постигло несчастье. К этому надо добавить, что мы бросили много машин и орудий. Однако прошу помнить, господа, — и тут голос фельдмаршала зазвенел, — командование группы армий сделало все, чтобы из «котла» вышло тридцать две тысячи. На Днепре удалось избавить два корпуса от той трагической судьбы, которая постигла шестую армию на Волге.

«Зачем разыгрывается эта комедия?! — продолжал возмущаться в душе Шульц-Бюттгер. — Чтобы не пал духом немецкий солдат и не потерял веру в «полководца всех времен и народов», в своего «обожаемого фюрера». Боже, как это ужасно и гадко. Пролиты реки крови, а твердят: капли! капли! Русские сообщили о том, что мы потеряли пятьдесят пять тысяч солдат и офицеров убитыми и ранеными, восемнадцать тысяч пленными. Но истинные потери более значительны. В ходе сражения разбиты еще пятнадцать наших дивизий, которые шли на помощь окруженным корпусам, и это в ближайшее время отразится на общем состоянии фронта. Пора! Надо остановить ужасные жернова войны, перемалывающие за один день тысячи человеческих жизней. Вся надежда моя на тебя, Клаус. Я смотрю на тебя, Клаус, как на факел, освещающий путь во мраке ночи. Вперед, Штауффенберг! Форвертс!»