Вниз по реке

— Фи, какая вы грубая — Венеция поморщилась — Мне, аристократке, и не следовало бы заводить с вами разговор. Но я добродетельна и воспитана…

— Ах-ах-ах — зашуршала песком пустыня — Мы так признательны вам за вашу добродетель, что прямо что ты что ты.

— Это в вас говорит зависть — сдержанно произнесла Венеция — Вы завидуете тому, что люди меня просто обожают, и мечтают обо мне. А о вас они, конечно же, не мечтают.

— Люди? — пустыня рассмеялась — Эти слабые двуногие существа?! Мне не нужно ни их обожание, ни их мечты. Зачем? Мне хватает того, что они боятся меня.

— Я же говорю, вы грубы — Венеция осудительно покачала гладью каналов — Вы ничего не смыслите в людях. Они, не все конечно, но многие — весьма интересные создания. Особенно те, кто называет себя творческими личностями. Ах, если бы вы знали, как они могут взволновать! Какие прекрасные вещи они могут создать! Но откуда вам знать? Вы ведь не утончённая натура. Другое дело я. О, сколько их жило и творило во мне! Скольких я вдохновила! И вот, в благодарность, они обожают меня. Я их муза. Их маленький рай на Земле. Вы знаете, что такое Венеция для людей?! О, это…

— Творческие личности? — перебила её пустыня — Кажется, я знала одного. Он иногда навещал меня. Лётчик. Однажды я чуть не убила его. Но, когда он в очередной раз приземлился во мне, я увидела, как он, вместо того чтобы, как обычно, ремонтировать свой самолёт, склонился над блокнотиком. И я заглянула в этот блокнотик. О да, я тоже знала волнение! Там было что-то про маленького мальчика. И ещё что-то про лиса. Больше я никогда не пыталась его убить.

— Всё вы врёте — насупилась Венеция — Не было такого никогда. Я, например, никогда не слышала о таком.

— Не верите? — зашуршала пустыня — Ну, как хотите. А вы думаете, что существует только то, о чём вы слышали?

— Зато вы никогда не слышали и не услышите прекрасные голоса гондольеров, распевающих в ночи свои серенады. Нежный плеск вёсел, плывущий над тёмными каналами — гордо сказала Венеция.

— А вы когда-нибудь слышали, как поёт песок под телом ползущей змеи? — парировала пустыня

— А вы когда-нибудь видели, как таинственно сверкают фонари, которые гондольеры зажигают на своих гондолах?

— А вы видели, какие прекрасные картины рисуют миражи, когда жаркое солнце накаляет песок?

— Не видела, и видеть не хочу! — крикнула Венеция.

— А мне ваши гондольеры с их гондолами и даром не нужны — закружилась вихрем пустыня — Не нужны!

— А мне, мне ваши миражи! — закричала Венеция — И змеи, что вы мне своими змеями тут хвастаетесь.

— Да вы!..

Когда они устали спорить, они разошлись в разные стороны.

— Подумаешь — Венеция выгнула брови мостов — Миражи, змеи.

— Ишь, какая фифа — думала пустыня, поправляя барханы — Люди её обожают, хм.

— Я завоевательница — Венеция призадумалась — Так, по-моему, она о себе сказала? Грубая… и сильная. Какая же она сильная…

— Да, люди никогда не будут любить меня, так как её — призналась себе пустыня.

— Боже, как это, наверное, прекрасно быть пустыней — загрустила Венеция — Могучей, пугающей, свободной…

— Господи, Господи — печально шептала безбрежным песком пустыня — Ну почему же ты не сделал меня Венецией? 

Время собирать…

 Даже сейчас, умирая в своей постели, насквозь пропитанной потом и страхом, я пытаюсь восстановить в памяти все, что знал о нём. Сквозь оконные стёкла безмятежно льются ручейки солнечного света, там, за стеклом неумолимое продолжение жизни, щебет птиц, смех людей, шелест листвы, а здесь я, переживший два инфаркта, и вряд ли переживущий третий. Умирать не страшно, умирать жаль. Я так любил этот мир, я любил саму жизнь, я с наслаждением вдыхал воздух и пил прохладную воду, смотрел на мир вокруг и заглядывал в свою душу, всё мне приносило радость, но, наверное, так говорит каждый, обречённо стоя на пороге смерти. На самом деле я прожил обычную человеческую жизнь, в которой помимо любви и радости были и злоба, и ненависть, и грязные поступки, и уж если быть откровенным, намного больше, чем мне сейчас хочется об этом помнить. Вопрос — виноват ли я, или это обстоятельства управляли мною? — уже не имеет значения. Всё, что было сделано за отпущенные мне пятьдесят два года, аккуратно разложено на чаши весов и мне осталось только узнать результат, справедливость которого нельзя подвергнуть сомнению.

Что могу вспомнить я сам? Разве что малую часть от сделанного. Но и здесь всё достаточно трудно. Какие поступки важны, какие нет? Наверное, это не правильно, слишком по-человечески думать так, а на самом деле важно каждое движение руки, каждый поворот головы, каждое слово, и даже каждая мысль. Любая секунда моего существования может повлиять на положение стрелки, и мне греет душу то, что я провёл рядом с ним достаточно много времени.