Вниз по Шоссейной

— Знаете, что люди делали, когда он сам болел, чтобы на улицах было тише? — спросил Славин. — Ведь в той стороне, куда мы едем, размещался артиллерийский полк царской армии, и тяжелые пушки и кованые кони по булыжникам грохотали так, как будто шла война. Тогда люди рубили под Титовкой еловые лапки и застилали ими всю улицу до самого переезда.

— Он стоил того, — сказал Неях, выпятив нижнюю губу и задрав подбородок.

Вскоре послышался звук рожка, потом приближающееся пыхтение паровоза.

Бесконечный эшелон из теплушек и платформ с красноармейцами и лошадьми, заканчивающийся еще одним натруженно дымящим паровозом, медленно прогромыхал в сторону Осипович.

Клубы дыма, заслоняя уже довольно высоко поднявшееся солнце, плыли над Пушкинской улицей, над домом Фаертага и задумавшимся Славиным.

— Поехали, — сказал Неях.

В авиагородке, несколько раз предъявив необходимые распоряжения и пропуск, они добрались до длинного помещения с зарешеченными окнами, откуда несколько парней в вылинявших гимнастерках с трудом вытащили и укрепили на тел^еге долгожданный мотор самолета.

Не вмешивавшийся в погрузку Неях ткнул кнутом в сторону мотора и спросил:

— Он настоящий?

— Настоящий! Хоть сейчас можно завести и лететь, — пошутили парни.

— А где пропеллер? — уже по-хозяйски поинтересовался Неях.

— Там... — неопределенно и, как показалось Славину, что-то недоговари­вая, ответили парни.

— Поехали, Неях, — поторопил Славин балагулу, но тот продолжал интересоваться необходимыми для полета крыльями и хвостом.

И только услышав от парней:

— Главное — мотор, а хвост и крылья — дело наживное! Поезжай, дядька, тебя ждут! — взобрался на телегу и, зажав вожжи в левой руке, правой сделал какое-то быстрое кругообразное движение у мотора, словно заводил его.

Движение это он повторил несколько раз, потом крикнул:

— Но! — дернул вожжи, и телега тронулась.

Всю дорогу Неях напевал: «Все выше, и выше, и выше...», разводил в стороны, словно крылья, руки, время от времени подкручивал мотор, при­крикивал: «Но!» — добавляя необходимые профессиональные выражения, перемешивая их со словами авиационного марша.

Шагавшему за телегой Славину вначале показалось, что Неях спятил, но потом он понял, что это играло нереализованное в детстве воображение Неяха Фишмана.

И, собственно говоря, кто может запретить воображать?

Для этого нужно слегка сойти на короткое время с ума — и воображай себе, что ты начальник или летчик, и телега твоя, освободившись от тяжело­го битюга, летит и кружит над городом.

Для этого нужно только на очень короткое время сойти с ума, а потом очнуться.

Но не дай Бог, если это случится надолго, насовсем, как это случилось с городским сумасшедшим, прозванным «А копике» — «копейка».

Он однажды вставил в глаз копейку и вообразил, что через нее видит все, что происходит в мире. И с тех пор сообщает всем, кто проходит мимо его поста на Социалистической у магазина, где директор Столин, о том, что во Франции расцвели розы, а в Германии идет снег.

Может быть, сейчас, пока Славин везет на телеге Неяха Фишмана новый, необходимый музею экспонат, я смогу бегло, а не так, как они этого заслуживают, рассказать о наших сумасшедших.

Тем более что упоминание о них сохранилось в пожелтевших и превра­щающихся в труху протоколах той злосчастной и гибельной для Славина сессии горсовета, на которой решался вопрос подготовки города к праздно­ванию Юбилейной Великой Даты.

Уважаемый всеми бобруйчанами создатель городского музея Славин трижды избирался депутатом горсовета.

Он много сделал, как принято было тогда говорить, на ниве народного просвещения, но в то время, когда над ним сгущались тучи, он не должен был так свободно выступать на этой сессии.

Нужно было заранее хорошо подумать или вообще помолчать.

В общем, как потом сказала одна влиятельная, желающая Славину добра депутатка:

— Зачем вы так выступали? Вы настоящий сумасшедший!

Оставим это определение на ее совести, тем более что и ее год спустя постигла та же страшная участь.

О той сессии — после, когда ей придет время в моем рассказе, а сейчас о наших сумасшедших, коротко, пока балагула Неях Фишман везет мотор самолета в городской музей, где экспонату приготовлено почетное место.

У кино «Пролетарий» стоит, скрестив руки в локтях и обняв вздрагиваю­щими пальцами худые плечи, краснолицый, всегда потный и взволнованный Меер. Он влюблен во всех проходящих женщин и, не переставая, восторга­ется ими громкой торопливой скороговоркой:

— Красавица, какая красавица, какие цыцки, какие ножки...

Беспощадный диагностик доктор Беленький определил: «Сексуальный маньяк, страдающий сахарным диабетом».

Как без всяких анализов знаменитый доктор определил у сумасшедшего сахарный диабет, неизвестно.

Может быть, по пчелам и осам, что постоянно вились над расстегнутой ширинкой Меера?