Вниз по Шоссейной

А Каплан устроился дирижером сводного духового сезонного оркестра при цирке.

В перерыве между отделениями он еще и еще проверял готовность своих молодцов, делал короткие замечания, взмахивал палочкой. Вполголоса, ко­ротко лязгали тарелки, бегло раскатывался малый барабан, рявкала труба...

Все смолкло, когда конферансье зычным голосом объявил о начале второ­го отделения, в котором состоится состязание профессиональных борцов с городскими любителями французской борьбы.

Затем он дал слово представителю общественности.

Тот, так же зычно и еще более уверенно выкрикивая каждое слово, сообщил, что эта дружеская встреча явится началом смычки работников культуры и физкультуры с трудящимися города Бобруйска!

Почуяв что-то недоброе и слегка наклонившись из оркестрового балкона, Каплан узнал в ораторе Рудзевицкого.

Дирижерская палочка в его руках мелко задрожала, как кончик кошачье­го хвоста при виде крысы.

На арену отработанной походкой, играя мышцами и награждая насупив­шихся зрителей улыбкой, вышел непобедимый, не знающий поражений Стрижак.

Переполненный наэлектризованный цирк, сглотнув набежавшую на нервной почве слюну и благородно подавив в себе враждебность, жидко поаплодировал чемпиону.

Стрижак остановился в центре арены, как гладиатор, поднял руку и так, с поднятой и чуть направленной в сторону зрителей рукой, несколько раз, медленно вращаясь, осенил их этим величественным и вызывающим же­стом.

В огромном, плотном, поднимающемся кверху, напряженном кольце зри­телей началось какое-то движение. Кто-то, перелезая через головы и спины, продвигался к арене. Но нарушение порядка не вызывало возмущения. Наоборот, слышались возгласы одобрения, дружеские шлепки по голому телу, советы и приветствия.

В нарастающем гуле возбужденных голосов, перекрывая всех, слышался голос Бер Янкеля, старшего из семьи балагул-упрямцев, прозванных Аксоным:

— Лэйбе! Мах эм дэм прием!

(Сделай ему прием!)

Наконец, перешагнув через барьер, на арене появился Лэйбе Динабурский.

Он не был одет в спортивное черное трико профессионала, как Стрижак, на нем не было легкой франтоватой обуви. На нем были длинные, от пупка до колен, темно-синие трусы и коричневые носки на подвязках. Металличес­кие застежки захватывали край носка и прикреплялись к резинке, которая туго охватывала его мощные икры. Это были очень удобные подвязки. Правда, резинки иногда лопались, и всю эту конструкцию приходилось заменять новой.

Динабурский, сопя и поправляя трусы, деловито пошел к Стрижаку.

Этот балагула не любил терять времени.

Он шел по брезентовому покрытию, и его следы вдавливались сквозь брезент в опилки арены.

Стрижак протянул руку для пожатия.

Динабурский слегка пожал ее и сразу дернул поморщившегося чемпиона на себя.

Работа началась.

Это была тяжелая работа, и Динабурский делал ее, как привык, с кряхте­ньем и присказками. А Стрижак, полушутя, пританцовывая, несколько раз пытался обхватать балагулу, но тот сбрасывал его руки.

Мастер понял, что эту глыбу так просто не возьмешь, и перешел к своим отработанным приемам.

И удалось-таки ему свалить Динабурского на четвереньки и, изловчив­шись, просунуть руки под мышки и сомкнуть их на бычьем загривке. Это был «двойной нельсон» — смертельный захват, из которого у Стрижака непобежденным никто не выходил.

Лицо Динабурского багровело, зажатая лысая голова наливалась кровью.

Цирк замер. И среди сопения борющихся в этой роковой тишине слышно было, как учащенно, тревожно, с перебоями бьется единое сердце бобруйчан.

Наверно, услышал это Лэйбе, а может, вспомнил, как становился он, слегка нагнув спину и уперев руки в бока, а эти веселые ятун с мельницы накладывали на спор мешок за мешком на его шею.

Тяжелые мешки с мукой, они плотно, намертво держались на шее, а ему — ничего — кладите еще.

Целый штабель накладывали, а он, расставляя широко ноги, шел к своей «каравелле» — самой большой в городе — и, играючи, один за одним укладывал мешки на ее просторе.

Лицо его все багровело, на, казалось бы, нетренированном, затянутом жиром теле вдруг обозначились и вздулись мышцы, налились и раздулись икры ног, на правой лопнула подвязка.

Сопение борющихся переходило в храп, но Лэйбе поднимался. Он подни­мался вместе со Стрижаком и его английским приемом.

И тут раздался этот оглушительный выхлоп, о продолжительности, звуч­ности и силе которого еще долго вспоминали и спорили очевидцы и знатоки.

Нервы дирижера Каплана не выдержали, он взмахнул палочкой, и ор­кестр рванул туш.

Бобруйчане ценят юмор. Цирк хохотал.

А Динабурский, облегчив чрево, так мотанул этого Стрижака о землю, что уложить его потом на обе лопатки было легко и просто, как выпить кружку пива.

Цирк бушевал, стонал, выл.

Судья подошел к Динабурскому и высоко поднял его руку.

Лэйбе поправлял сползшие трусы. Носок на правой ноге съехал, и беспо­лезная лопнувшая подвязка валялась на брезенте.

Оркестр второй раз исполнил туш.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— А ты бы мог родиться в Америке, если бы не Нехама...