Вниз по Шоссейной

Раньше руку пожимали крепко и в глаза смотрели прямо и радостно, словно счастливы были встретиться и поговорить с человеком, изучившим три иностранных языка, играющим на скрипке и доказавшим, что соя может расти в Бобруйске так же свободно, как грибы в Черницких лесах или яблоки в саду у Матли.

Теперь руку подавали вяло, словно мочалку, и туг же выдергивали. А глаза вообще отводили в сторону.

Казалось бы, ничего конкретного эти вялые рукопожатия не выражали, но глаза начальников, отведенные в сторону, и быстрые, любопытные и чуть испуганные взгляды их секретарш о чем-то говорили.

Некоторую ясность внесла влиятельная, желающая Славину добра депутатка. С ее слов выходило, что у начальства есть мнение о том, что директор музея, он же депутат городского Совета Славин, зазнался и зарвался, кроме того, он неправильно понимает арест преподавателя белорусского языка Шумяковского и в беседах со многими товарищами защищает этого отпетого нацдема.

Еще, оглянувшись вокруг, эта желающая Славину добра влиятельная депутатка сказала:

— Намечается ревизия музея…

Никакой специальной ревизии пока не было. Правда, зачастил в музей Рудзевицкий.

Пользуясь сухой погодой, он приходил без галош, но тщательно вытирал ноги о тряпку, разложенную Степанидой, потом медленно ходил по залам, разглядывая экспонаты.

Славина он старался не замечать, лишь прислушивался к его словам среди гула экскурсий.

Однажды, когда Славин рассказывал о бобрах, Рудзевицкий записал в своем блокноте:

«…Говорит, что до революции бобров было много, а сейчас трудящиеся их всех истребили».

Проходя мимо него, Славин глянул в блокнот:

— Что это за ерунду вы пишете?

Рудзевицкий вздрогнул.

— И чего вы испугались? — продолжал Славин.

Рудзевицкий растерянно посмотрел на чучело медведя, возвышавшееся над ним, и, как-то странно икнув, выдавил:

— Медведя…

— Стыдитесь, — сказал Славин, — его даже маленькие дети не боятся! — и повел экскурсию дальше.

Через несколько дней комиссия, или, как ее называла доброжелательная депутатка, «ревизия», действительно посетила музей.

Ничего грозного она собой не представляла. Улыбчивый Саша и еще несколько человек, тихо переговариваясь между собой и шутя, походили по залам, поинтересовались, почему в таком богатом отделе природы нет чучела бобра, на что Славин ответил, что этот экспонат изготавливается знаменитым мастером Сумейко. Удовлетворенная его ответом, комиссия ушла.

Задержавшийся в дверях улыбчивый Саша попросил Славина зайти к нему завтра и получить на руки решение комиссии.

В напечатанном на машинке в трех экземплярах решении указывалось на плохую политическую направленность работы музея, выразившуюся в отсутствии в некоторых его залах портретов вождей и в политически безграмотном названии «Отдел религии», тогда как отдел этот следовало бы назвать «Антирелигиозный отдел».

Улыбчивый Саша предложил расписаться на всех трех экземплярах и один вручил Славину.

— Ничего страшного, товарищ Славин, — сказал Саша, — мы надеемся, что вы исправите эти недочеты и все у вас наладится. А вообще музей у вас замечательный! — добавил он и широко улыбнулся.

Он был неплохой парень, этот улыбчивый Саша.

И действительно, ничего страшного не было. Была весна, и цвели сады…

А вы знаете, как в Бобруйске цветут сады?

Славин шел на сессию горсовета.

Широкий воротник белой рубашки аккуратно выложен поверх светлого пиджака, отутюженные серые в полоску брюки и начищенные еще с вечера зубным порошком парусиновые туфли украшали и молодили его.

Он шел свободной, чуть подпрыгивающей походкой к зданию городского театра, где через полчаса откроется сессия, на которой будет решаться вопрос подготовки к Великому Празднику.

Может быть, остановить его и увести в гудящие шмелями сады или в луга, где в знойном разноцветье трав несет свои еще по-весеннему широкие воды ослепительно синяя Березина?

Может быть, это спасет его?

Может быть, тогда не будет его выступления и гневной речи Главного Начальника? И не будет этой причины его гибели?

Может быть… Может быть…

Но Время уже заготовило достаточно причин, чтобы и без этой причины погубить его.

И нам придется ознакомиться с этими превращающимися в труху, кое- где четкими, а где-то совсем непонятными записями выступлений на той злосчастной сессии.

Сессию открывал Главный Начальник.

Все сказанное им было хорошо известно всему заполненному депутатами залу городского театра.

Зал аплодировал и вставал при упоминании имени Кормчего и аплодировал, не поднимаясь с мест, при сообщении о многочисленных достижениях в самом городе.

В последний раз торжественно назвав имя Вождя, Главный Начальник под гром аплодисментов с шумом поднявшегося зала прошел по сцене и сел на свое место в президиуме рядом с Шендеровым.

Потом были звонкие выступления депутаток-женщин и на свой лад повторяющие их выступления мужчин.

Затем Главный Начальник попросил перейти к конкретным предложениям по подготовке города к Юбилейной Дате и сам объявил свои предложения.