Вниз по Шоссейной

Собрание могло бы еще продолжаться, ибо Хаим Ковалерчик, почувствовав душевный контакт и раскаяние своих подчиненных, воодушевленно описывал им преимущества честной жизни, но Двейра Фишман, увидев в окне недовольное лицо Рубина, выражавшее нетерпение, и его жесты в сторону солнца и ручных часов, объявила собрание закрытым и предложила всем идти к разделочному цеху, где уже стоят скамейки и где будет происходить фотографирование для газеты.

Все расположились в три ряда. Задние стояли, прислонившись к кирпичной стене разделочного цеха, средний ряд сидел, сгруппировавшись по обе стороны от Хаима Ковалерчика и Двейры Фишман. Бедняга хромой Гирш оказался между шейхетом Янкулом-Оре и активистом Эле Брегманом.

Первый ряд красиво рассаживал сам Рубин. Перебегая от одного мясника к другому, размахивая руками и мыча, он добился нужного расположения всей группы, завершив его тем, что впереди первого ряда уложил на землю веером, головами к центру, еще четверых передовиков, но почему-то остался недоволен выражением их лиц и заменил их передовиками из заднего ряда, заодно поставив там в центре активиста Мишу Щедринского, поправил на нем кепку, показал на себе, как браво надо держаться, и, отбежав от всей группы, напоминавшей спортивную пирамиду, остался доволен, но почему- то снова замычал и запрыгал, раскачивая головой, приложив к ней растопыренные ладони.

Обладавший сообразительностью и фантазией Аба Канторович, оказавшийся после перегруппировки в нижнем веере, понял его, поднялся с земли и вскоре вернулся, волоча на спине блеющую овцу.

Рубин благодарно замычал и медленно провел рукой по шее.

Аба вынул из кармана нож — и ирирезал бы овечку, но Рубин возмущенно замычал, замахал руками и привел Абу в полное замешательство странным, непонятным для бойцовской натуры мясника жестом.

Но гут нашлась Двейра, все-таки женское сердце, и она крикнула со своего центрального места во втором ряду групповой пирамиды:

— Ложись на свое место и обними овечку за шею!

Так их и заснял для городской газеты «Коммунист’» немой фотограф Рубин.

Так они и остались запечатленными для потомков. Стоят и сидят в три ряда с Хаимом Ковалерчиком и Двейрой Фишман в центре и с Абой Канторовичем, нежно обнявшим за шею еще живую овцу.

После съемки надежные активисты прочно засели в проходной, и Гирш понял, что в этот день ему с товаром не выехать.

Он сунул под рогожу кошерный кусок, подбросил Зинке сена и ушел ночевать к сестре.

Раскаявшиеся воры в этот раз через проходную тоже ничего не вынесли.

Высокий забор, огораживающий бойню, был не так уж высок.

Этот вариант привычного дела назывался «переброс».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Герасим усадил Матлю и Мейшу на обитое кожей сиденье фаэтона, взобрался на козлы и уже готов был, привычно чмокнув, слегка натянуть вожжи, но тут вспомнил, что за всей этой утренней суматохой, устроенной Гиндой и ее помощницами, забыл напоить Карасика.

Пока он отвязывал ведро и набирал в колонке воду, Матля успела вернуться домой за рыжей муфтой, основательно попорченной молью, но уже полностью завершающей ее наряд.

Забравшись на сиденье и заложив руки в муфту, Матля наконец-то почувствовала себя вполне хорошо и достойно.

Карасик, выцедив, не отрываясь, все ведро, благодарно ткнул мокрыми ноздрями в грудь Герасима.

Можно было ехать, и фаэтон легко тронулся в сторону форпггадта. Покатил пегий жеребчик Карасик старый извозчичий фаэтон с гостями в ту сторону города, или особый край, именуемый Березинским форпггадтом.

Наверно, у Бобруйской крепости, породившей это название, были еще другие форштадты, но они как-то зачахли, не обрели своей жизни, слились с городом, забылись и исчезли.

А этот, Березинский форштадт, прочно обосновался на земле, где малая речушка Бобрулька впадала в полноводную Березину, разросся, деревянно застроился, окружил себя садами и был горд своими особыми нравами и своим особым населением, был вроде бы не то Бобруйск, не то большая бесконечная деревня, но только не какой-то там пригород, а Его Самостоятельное Величество Березинский форштадт.

…Весело мотает головой пегий жеребчик Карасик, о чем-то перебрасываются словами Мейша с Герасимом, покачивается на сиденье довольная своим видом и поездкой Матля. Катится старый фаэтон…

Фаэтон был действительно стар, и пора его молодости относилась к тому времени, к тем годам, когда новый мир, рожденный в муках революцией, был юн и возвышен, и архитектор Гриша Борхин на углу Ольховской и Скобелевской соорудил семнадцатиметровую мачту, над которой развевалось огромное красное полотнище с надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и парикмахер Абрам Гершкович, еще не успевший обзавестись канарейками, сгибаясь своим большим телом над клиентом, поглядывал сквозь окно на это полыхающее красное знамя и, отдаваясь его зову, бросал недобритого клиента, выбегал на улицу и вдыхал полной грудью аромат эпохи.

А эпоха мчала и кружила.