Внучка берендеева. Летняя практика

Нежить, которой осталось немного, а после их походу то и того меньше.

Люциану Береславовну, что живая осталась, но отчего-то этому вовсе не была рада.

Мы стояли.

Меняли день за днем… и стрельцы, которые нам помочь отправлялись, глядели так, с упреком, будто бы мы виноватые, что живыми остались. Небось когда б померли, то всех бы с почестями похоронили.

Знакомо.

До того знакомо, что аж зубы жмет.

На семый день явился Архип Полуэктович и, глянувши на меня нечеловеческими глазами, сказал:

– Царь сменился.

Правда, может, не мне он говорил, но Люциане Береславовне. Только я не утерпела:

– И кто?

– А кто ж его знает… говорят, Божини самой избранник… и в жены царевну взял.

– Какую?

– Такую, которую все тут царевичем полагали. Законную, стало быть, наследницу. И правят они волей Божини на радость людям.

Я роту только раскрыла.

И прикрыла.

Пущай себе правят.

– А… царица? – только и сумела, что спросить.

– Сказывают, зело по супругу горевала и с того в могилу сошла. – Архип Полуэктович наклонил голову. – Мне куда как интересней, что нам делать…

– Хоронить. – Люциана Береславовна глаза смежила. От она-то больше мертвою была, чем живою. – С мертвых спрос невелик… не мы, так другие…

– Согласен…

Почесал голову и поинтересовался:

– Зослава… ты на похороны придешь-то?

– Приду.

Точней, Арей принесет… а то ж и вправду, попрощаться надо по-людски. Хотя… ничего-то тут людского нету, не осталось.

– Не грустите. – Люциана Береславовна сумела ко мне повернуться. От уж и правду, иные покойники покрасивше будут. – Бывает, что после смерти самая жизнь начинается…

Эпилог

Емельян плохо запомнил полет над морем, которое сверху гляделось этаким стеклянным, ровным. И эту стеклянную синеву нарушала робкая зелень далекого берега. То есть по первости берег этот был далек, а после стал вдруг и близок.

Остров.

Не сказать, чтоб велик, но и не мал. Разлился кляксой темною на волнах, и те ярятся, бьются о высокие камни, рассыпаются пеной да пылью водяною. Красота.

Дракон сделал над островом круг.

Он, привыкший уже к наезднику-человеку, будто показать желал… что ж, показать было что. Зелень-оправа, из которой поднимался алый камень горы. В разверзстой пасти ее кипело… кипела… кровь земли? Вот она, значится, какая.

Опустившись на широкий уступ, дракон наклонил шею и крыло расправил, позволяя Емельке спуститься. И когда человек на уступ ступил, дракон оное крыло выставил меж Емелькой и разверзстою пропастью.

– Спасибо. – Ноги затекли.

Да и… лететь только поначалу было интересно, потом уж Емелька и замерз, и устал, и тело онемело. Он присел.

Поднялся.

Помахал руками, как Архип Полуэктович учил.

Прислушался.

– Они живы, – сказал Емелька, хотя дракон и без него знал, но молчание утомляло. Емелька прежде и не думал, что ему так важно – говорить.

Хоть с кем.

Пусть и с драконом.

– Они там, да? Мне надо спуститься? Хорошо…

Над огненной горой воздух дрожал от жара. И если подойти ближе, Емельян вспыхнет, но… ему ли бояться огня? Он огляделся.

– Здесь.

Тропа-нить обвивала жерло вулкана, уходя в глубокую трещину. Дракон качнул головой. Значит, там… Емелька решился. Он шел медленно, не потому, что боялся: обидно было бы соскользнуть с тропы в огненное варево, что кипело внутри горы. Он ведь почти дошел.

Почти сделал.

Почти понял, для чего Божиня в милости своей сохранила ему, недостойному, жизнь… конечно… не ради царства… царство будет и без Емельки стоять…

Шаг.

И еще один. Камень похрустывает. Летят вниз мелкие камушки, вспухают огненные пузыри… лопаются… и от жара Емелькины волосы шевелятся. Но его, странное дело, близость пламени больше не пугает.

Узкий лаз.

Как дракон в него пробрался-то? Пещера круглая. Стены темно-красного камня и гладкий скользкий пол.

Потолок.

Нет потолка. Есть синее небо и тень дракона в нем. Следит? Не доверяет человеку? И верно, с чего бы ему… но Емелька не собирается обманывать.

Не в этом месте.

Он ступал осторожно… и обошел стороной косточки… дракон, судя по ним, был невелик, с небольшую корову… детеныш? И второй, меньше первого. Он лежал, свернувшись калачиком, и только хрупкое пергаментное крыло, которое по странной прихоти время не тронуло, торчало над телом… еще один… и еще… Емелька насчитал с полдюжины их, от совсем крохотного, с собаку, до подросшего, чей череп перегородил ему дорогу к гнезду.

А яиц осталось пять.

Крупные.

На камни похожие, если бывают такие камни – полупрозрачные, теплые, с тенью зверя внутри… и они, замершие некогда на краю жизни, еще держались.

Живые?

Мертвые?

Емелька с трудом вытащил одно, бледно-зеленое, с темною, будто бы жидкой сердцевиной. В ней трепетала крохотная искорка, к которой Емелька потянулся. И сила его потекла легко, обняла эту искорку, развернула. Он сел, боясь выронить слишком тяжелое яйцо… а после просто сидел и глядел, позволяя силе впитываться.

Только бы хватило.

Хватило.

И огромная тень, накрывшая пещеру, не отвлекла. И теплое дыхание, согревшее Емельку… а он и не заметил, что озяб… просто в какой-то миг яйцо вдруг шелохнулось.

Затрещала скорлупа.