Внучка берендеева. Летняя практика

Плела она косы старательно, с лентами белыми, с лентами алыми. А заплетши, уложила высоко, нитью жемчужною перевила… отступила, руками всплеснула и носом шмыгнула.

Горестно.

– Ах ты, девочка моя, кровинушка… улетит горлица в края-то дальние, – завела бабка, и девки деревенские, которых в дом позвали по обычаю, до того сидевшие тихо-тихо, подхватили:

– Ой, из-под крыла маменькиного… ой-то из-под руки тятенькиной… да в хату чужую…

Я носом шмыгнула, до того жалостливо у них получалось.

– Была ярочка…

– Стала чарочка! – донеслось со двора.

Это ж кто такой голосистый? Небось Неуклюд, которому только шестнадцатый годок пошел, а он себя уж первым женихом мнит, даром что рябой, будто яйцо перепелиное.

Бабка на него руками замахала.

Девки взвыли дружным хором, заглушая бестолкового, обычаев не знающего. Ох, и пели-то они сердечно, и хоровод завели…

Закружило.

Замелькали пред глазами платки цветастые… рубахи шелковые, алые да зеленые… жарко стало, а от голосов их горестных – не девки будто, чайки над озером плачутся – заломило в висках. И тетка Алевтина, сама-то в шубе медвежьей с алым подбоем, в шапке высокой да с кадильницею, поплыла лицом. Задурманилось.

Травами пахло.

Чарами.

И сквозь туман проступило вдруг лицо мамкино.

И тятька пришел… конечно, как он мою-то свадьбу пропустит? И дед… и нечего плакать… не по сговору-то отдают, а по доброе воле… и Арей…

Коснулось что-то щеки, ласково, будто птица крылом… иль ветер теплый… иль материнина рука… и легко так стало, прямо душа полетела в пляс.

– Ох ты, матушка моя… не расчешет косы… – пели хором проводную.

А бабка с теткой Алевтиной накинули мне на голову тяжелую шаль азарского шелка.

Был и жрец.

Был и храм наш.

Зерно, что сыпали под ноги… ветви зеленые березовые, которыми след заметали, чтоб не привязались к нему взгляд дурной, зависть и беды.

И хлеб нам подносили, ломали краюху на двоих… соль пробовали… чаркой кружили… и усадили нас по обычаю на мешки, шерстью набитые, да застланные коврами азарскими. И там уж староста первым здравицу молвил…

Все было.

Почти как в сказке…

– Устала? – Арей сам снял венец золотой – царский подарок, награда за службу – с головы моей. А венец-то тяжел, из цветов золотых, да в каждом камень горит алый. И отказаться бы от красоты этакой, да донесут.

– Устала. – Я прислонилась к его плечу.

– Ничего… потерпи… все уже закончилось.

Он расплетал косы, выбирая и ленты, и нити жемчужные… снял серьги, ожерелья…

– Вернемся в Акадэмию, если хочешь.

В сарае, где нам постлали постелю, пахло хорошо. Сеном свежим. Даром что Арей сам косил траву, да сушили мы, да сгребали копну. От тепериче на копне этой я и лежала. Ну как оно… сено-то застлали одеялом медвежьим. После-то простыню белотканую накинули… и еще одно одеяло, из лисьих драгоценных шкурок.

– Хочу. – Я легла.

Еще не ночь, но уже скоро… вона, небо в прорехах крыши посерело, знать, покатится солнце к краю.

– Целительницей буду. – Я вдохнула запах сена… а вона и венки, из хмеля плетенные, которые девки под крышей повесили. И метелки белокопытника, который крепость телесную дарует. – Меня Люциана Береславовна сразу на третий курс взять готовая… не вышло из меня воителки.

– И хорошо.

Арей растянулся рядом, руки за голову закинул.

Вдохнул.

– Хорошо.

И вправду было хорошо, а после еще лучше стало…