Внучка берендеева. Второй семестр

— Верно, что царевич… лицо, наверно, гладкое и белое… волос темен, кучеряв… я-то сама не видела, но слышала, будто бы мелким бесом вьется. А густой — иные гребни ломятся, такой густой… ресницы темные. Глаза синие… да, все прямо так, как я себе представляла… нет, будь Зослава и вправду разумною, в вас, — вновь польстила Люциана Береславовна, а я глаза-то открыла, и вправду, лежу, что покойница.

Еще и схоронят ненароком.

— …она б первым делом про звание подумала. Про богатство, про то, как жить станет в тереме царском…

А ведь неспроста Люциана Береславовна этакую песню завела.

И с бабкою чаевничает, сидит, что подруженька лучшая, беседы задушевные ведет.

— …небось, славное дело, когда под рукою сотня холопов, и каждый услужить желает… от ваши-то, сразу видать, крепко дело свое знают… у редкой хозяйки такая дворня послушная. С домом досталися?

— Ох, что с домом… там три человека да и те калечные, кинули, кого не жаль. Остальных-то сама искала. Вона, Ксения Микитична поспособствовала. У ней-то ныне с хозяйством не ладится. Тяжко бабе одной, без мужика… продала задешево… девки-то ладные. Одна волосья чесать обучена. Другая опосля баньки кости так разомнет, что трещат, будто сахарные. Самое милое дело… а еще одна есть, говорливая, зараза, но зело умелая до малевания. Лицо набелит, бровь сурьмой подведет… красиво получается, от как я!

— Удивительно хорошо… — голос Люцианы Береславовны отчего-то дрогнул.

— Вот… а мужичок тот, пускай и неказист, зато поет — душа прям разворачивается. А потом сворачивается. Его она мне вовсе подарила. Как сродственнице. Будущей.

— Теще царской.

— Именно.

— Теперь, наверное, многие станут вашей дружбы искать…

— А то… как прознают, мыслю, прохода не станет.

— Так если Зослава еще согласится… она-то упертая…

— Розгою…

— Аргумент, — согласилась Люциана Береславовна. — Порой меня так и тянет воспользоваться… но вы уверены, что послушает? Все ж таки воли ныне много… не захочет по собственной воле Акадэмию покинуть, то и власти над нею у вас не будет… потому вы сразу уж розгою не грозитесь… расскажите ей про царевича, до чего хорош он… любая девка, небось, вне себя от радости была б, посватайся к ней такой красавец… чтобы волос светлый, прямой… глаз зеленый…

…она ж иное говорила!

Но лежу.

Глазами моргаю. Мизинчиком скребу простынь. А бабка, стало быть, агакает, мол, именно таков и есть царевич, и волос светлый, и прямой, и глаз зеленый… один, выходит, зеленый, а другой — синий.

Волосы тож прядками как у зверя-зебры.

Иначе как сие возможно?

— Или все ж рыжий?

— Не помню, — раздраженно ответила бабка. — Где моя девка? Пусть зовут немедля!

— А чай?

— Некогда мне тут чаи распивать! Девку возвертайте… а то… а то… стану тещею царскою, всех запорю!

— Какое у вас ожерелье красивое… тоже подарок?

— Не трогай!

Бабка взвизгнула.

И подскочила.

И грохнуло что-то… а после стало тихо. Только простыня с меня сползла.

— Живая? — осведомилась Люциана Береславовна и сама себе ответила. — Живая. Что вам сделается? Надо же… уже и плетение истончилась. И вправду, магия на вас плохо действует. что ж, надеюсь, бабка у тебя обычный человек.

И пальчиками щелкнула.

— Сейчас будет неприятно. Если хочешь — кричи…

Я рот раззявила, сказать, что не промолвлю ни словечка, но ноги скрутило. И руки.

И спину.

Задницу — паче всего… ох ты ж матушка моя… как вынести этакую муку. Еська как-то да вынес… не пикнул даже… и я вынесу… отойдет…

— Попробуйте сесть. Мышцы стоит размять… и да, пожалуй, массаж вам не помешал бы… — Люциана Береславовна и не подумала руки подать. Присевши, она собирала осколки блюда. — А ведь еще от матушки досталось…

— Мне жаль… — горло драло.

— Ничего… в приданом осталось… не те воспоминания, которые стоит беречь. Будьте любезны, как отойдете, положите на кровать вашу… родственницу.

Бабка сидела.

На резном махоньком стульчике с перильцами, подушками обложенная, наряженная, что… у меня прям дух выбило. Нет, я ведала, что в последнее время ей зело по душе пришлося наряды примерять, но чтоб ось так…

Платье парчовое, густенько каменьями расшитое. Не платье — броня прямо-таки. Рукав узкий, как рученька влезет, да порезанный. Из разрезов выглядвает нижняя рубаха, из шелку травянисто-зеленого, тоже шитого, но хоть без каменьев.

На плечах — шубка возлежит, с рукавами отрезными, атласом подбитая…

На шее — бусы в дюжину рядов.

В ушах — заушницы гроздями, как держатся…

На голове — шапочка меховая, перьями утыканая.

Да и сама-то хороша. Лицо набеленное, щеки — нарумянены. Брови густенько намалеваны, над переносицею сходятся, что крыла ласточкины. И губы красны, что у девки гулящее… стыд и срам!

— Мне… жаль…

Бабка застыла с приоткрытым ртом.

Некрасивая.

Немолодая, но не в том дело, а в выражении лица — будто и презрительное, и недовольное, и брюзгливое. Не моя это Ефросинья Аникеевна, не та, которую знаю.

Куда подевалася?

Но бабку я подняла, всперла на плечо и на кровать переклала.

Ноженьки сдвинула.

Рученьки на грудях сцепила.