Внучка берендеева. Второй семестр

Архип же Полуэктович вовсе опечалился.

Оно и понятно. Ему этая парасоля, может, сердечно дорога была. Но покрутил ручку хитровывернутую, плюнул на нее и вновь в ямину бросил.

Уж не ведаю, то ли слюна у него особая какая, то ли слово знал он заветное, но внове загудело.

Поднялося пламя белое до самых небес. Стало столпом и стояло, пока Архип Полуэктович разглядывал. А он ажно залюбовался.

— Ироды… как есть ироды… не жалеете вы бедного старика?

Еська потупился. Кирей и вовсе отступил, мало ли, что парасоли у наставника другой нету, он и без нее найдет, чем ослушника вразумить.

— Так это… — Ерема подал голос и в стороночку шагнул. — Мы того… не были уверены…

— И проверить решили… ну-ну, — Архип Полуэктович голову задрал.

Пламя буяло.

Земля исходила паром. А я думала, что было б, когда б я, страх превозмогши, на мосточек шагнула. Мнится, тут бы кровь берендеева мне не помогла бы. Остались бы от Зосеньки косточек пару да горсточка пеплу.

— И кто? — Архип Полуэктович обвел нас печальным взглядом. — Додумался?

— Зослава, — Лойко ткнул в меня пальцем.

Мог бы и помолчать.

Припомню я ему, как станет к Станьке свататься… все припомню.

— Зосенька, — голос Архипа Полуэктовича сделался ласковым-ласковым, прям медвяным, отчего сердечко мое екнуло и обвалилось в пятки. — Ходь сюда, Зосенька.

— Зачем?

— Побеседуем…

— Так… мы ж и так… — ходить туда, куда он показывал, я не желала. И не могла. Ноги к грязюке приросли словно.

— И так мы, и этак… и по-всякому… — он сам ко мне шагнул и за ухо ухватил, крутанул так, что из глаз искры сыпанули. — Вразумляешь вас, вразумляешь, а что в итоге?

Я только пискнула, что мыша придушенная.

— А в итоге получается, что головы ваши, как были пустыми, так и остались… — и в другую сторону ухо крутит.

Этак и вовсе открутит!

И кому я, безухая, надобна буду?

— Я… я… я не знала… неспокойно было. И все, — выдавила я, когда Архип Полуэктович ухо выпустил. Пальцами пощупала — целое. Только распухло так, что волосьями не прикроешь.

Хлопцы глядят сочувственно, но лезти не лезут.

— Неспокойно… вот мне с вами неспокойно! А это, — Архип Полуэктович ткнул пальцем в огненный столб, который и не думал пропадать. — Это называется чрезвычайное происшествие. И в следующий раз, если кто-то решит, что ему вдруг стало неспокойно, что примерещилось нечто, пусть уж даст себе труда сообщить. Ясно?

Куда уж яснее.

Я, ухо рукой прижимая, кивнула.

— Ясно?! — рявкнул Архип Полуэктович так, что и пламя в сторонку качнулася.

Хлопцы спешно закивали.

— Тогда брысь отсюдова…

— А…

— Не вашего ума дело, — сказано сие было жестко, и Еська понурился. Евстигней плечи опустил, а Елисей, сверкнув желтым волчьим глазом, выдрал волосинку из рыжей гривы да будто бы случайно в грязь уронил.

Понятно.

Вновь слушать станет.

— Брысь! И бегом, бегом… деятели-изобретатели… чтоб вас… никакого покою…

Мы и побегли.

Правда, спешили не особо.

В груди пекло.

Теперь уже постоянно, даже во сне. Пожалуй, особенно во сне. И Арей опасался засыпать. Он держался столько, сколько получалось. Он терял счет времени — дни и ночи становились похожи друг на друга. Да и как различать их в каменном мешке, где его заперли.

Огонь ненавидел темницы.

И желал свободы.

Огонь требовал выйти. И вообще, к чему Арей подчиняется? Кому он подчиняется? Тем, кто много слабее его, Арея? Он способен уничтожить любого…

…тех, кто приходит.

Говорит.

О чем?

Разве способны они понять…

— …послушай, — голос Фрола Аксютовича доносился сквозь гул пламени. — Ты не должен поддаваться. Ты хозяин над силой своей…

Огонь смеялся.

Хозяин?

Разве Арей способен на что-то без него? Нет, это огонь создал это тело. Огонь его и разрушит, если, конечно, Арей не проявит толику благоразумия. Пусть он выйдет.

Хотя бы из круга.

— Пентаграмма тебя сдерживает, — Фрол Аксютович приносил ужин. Или завтрак? Обед? Не важно, человеческая еда давно стала лишней. Арею требовалось иное, но ему не позволяли.

Мучили.

— Но это временное решение… Арей, чем больше проходит времени…

…время ничто.

Время имеет значение только для людей. А пламя вечно. И Арей вечен… бессмертен. Всесилен.

— Арей…

Они не понимают.

…иногда вместо Фрола Аксютовича появлялся другой. В нем тоже горел огонь, но плененный…

— Еще держишься? — этот другой злил.

И злость открывала пламени выход. Оно вспыхивало, катилось огненной стеной к границе пентаграммы и разбивалось на искру.

— Держишься… знаешь, а я ждал от тебя большего… — тот другой был насмешлив.

Он не сочувствовал.

Почему?

Потому что ему все равно, выживет ли Арей.

И даже выгодна смерть его. Это озадачивало. И вновь же злило.

— Все-таки человеческая кровь сказалась… твой отец был слаб. И эта слабость передалась тебе.

— Нет.

— Надо же, заговорил, — у того, другого, имелось имя. И Арей его вспомнил. С трудом, но вспомнил. — Значит, еще не все потеряно… смолчал бы, я бы тебя уничтожил. Знаешь почему?

— Нет.

Говорить сложно. Человеческая речь примитивна, скупа на оттенки, ей не сравниться с песней пламени, и потому Арею не нравится говорить.

Тяжело.

Но тот, другой, не станет слушать огонь.