Внучка берендеева. Второй семестр

Громыхнуло… стало быть, не один амулетик гостюшка незваный примерил. Жалость какая. Но попробовать следовало.

— Вот дурень лихой, — человек рученькой махнул, и заместо ножичка на землю оплавленный ком упал. Надо же… и запахло… а знакомо так запахло, как в тайнике, в который Архип Полуэктович Еську носом, что кутенка, тыкал. И стало быть не зря тыкал.

Тот этот запах.

Волшбы огненной. Амулета, из которого силою плеснуло.

— Никакого понимания, — развел руками Еська и поклонился дурашливо. Хотел разогнуться, да… боль скрутила лютая, как на ногах устоять. Благо, стеночка рядом… хорошая стеночка, твердая… если спиною, то, глядишь, и не упадет… продержится… сколько?

Сколько сумеет.

Ах, обидно помирать, не догулявши. Но ежель Еська выдюжит, то сумеет человечка этого отыскать… благодарствие выразить…

Еська стиснул зубы, сдерживая стон.

Как-нибудь… если тварь эта, за мороком спрятавшаяся, думает, что болью Еську поучит… учили уже… отвык он просто… а привыкнет и… и главное, дышать… хоть и горят легкие огнем, а все одно дышать.

— Я могу тебя убить, — жесткие пальцы стиснули шею.

Может.

А ведь и на Еське амулетов вязка целая… сапоги и те заговоренные… не помогли… и значится, не студиозус это… а кто-то, в ком и сила есть, и умение…

— Это чтобы ты понял, что говорили с тобою пока добром… а не захочешь добром, найдутся и иные способы. Понял?

Куда уж не понять.

Глава 26. О науках всяческих

А меня Люциана Береславовна не выпустила.

Заглянула.

Усмехнулася и велела:

— Лежите, раз уж притащили… никакого понимания. Как был охламоном, так и остался…

Это уже она про Архипа Полуэктовича, стало быть, с которым, как ныне разумею, давнее знакомствие свела.

Я перечить не посмела.

Легла смирнехонько. Рученьки на груди сложила. Глазоньки закрыла. Лежу и не шевелюся, хотя ж пятка левая аккурат засвербела и так, что прям терпеть невмочно. А в голове вновь мысли предивные бродят.

…а ну как станет Люциана Береславовна выспрашивать?

…иль скажет чего такого, чего натура моя не сподобится вынести.

…посмеется… дурою обзовет… а ведь как есть дура. Нельзя было Евстигнея в ход сокрытый пускать, как и самой за ним лезти.

Задним умом все мы крепкие.

Люциана Береславовна, ежель и желала чего сказать, то помалкивала. Уходить не уходила, сидела рядышком тихенечко, и страсть до чего любопытственно мне было глянуть, чего ж этакого она делает.

Шьет?

Ворожит?

— Все слышали? — спросила она, когда терпеть свербение в пятке вовсе невмоготу сделалось. И я осторожненько ноженькою о ноженьку поскребла.

— Я…

— Не притворяйтесь. У вас это совершенно не получается. Чтобы врать — талант нужен. Или умение. А у вас, к счастью, ни того, ни другого. Все мысли на лице написаны.

Это как?

Видела я давече свое лицо в зеркале, ничегошеньки на нем писано не было, и даж чернилами оное лицо не перемазано было.

— Открывайте глаза, Зослава. И в следующий раз не жмурьтесь так старательно. Спящий человек и дышит иначе, и сердце его бьется тише. Да и в вашей позе не спать — хоронить только.

У меня уши и полыхнули.

Рано меня еще хоронить. Но глаза я открыла и к Люциане Береславовне повернулася.

Сидит она на стульчику резном.

Махоньком.

Такой и тронуть страшно — а ну как рассыплется? Но Люциане Береславовне сей страх ведом не был. Подушечку возложила, чтоб, значит, помягче… небось, боярский ея зад к твердому непривычен.

— Вы мне не нравитесь, — она вышивала.

Пяльцы тонюсенькие.

Костяные.

Ткань шелкова.

Иголочка, что лодка по озеру, по ткани скользит и нить за собою тянет.

На коленях же будто коробочка стоит, где бисеру всякого, ниток… и выбирает их Люциана Береславовна, не глядя.

— Не принимайте на свой счет. Издержки воспитания, — Люциана Береславовна иголочку попридержала. — Да и жизненный опыт… из деревенских девок редко выходит что-то толковое.

— Куда уж нам до боярского роду, — я села.

А что, гудение стихло в головах, слабость осталася телесная, так ея превозмочь легко. И до комнаты своей как-нибудь, но добреду. Уж лучше там бока отлеживать, нежели в доме чужом нежеланною гостьей быть.

— Надо же, — Люциана Береславовна голову склонила, и слабо зазвенели бубунцы-заушницы, жемчугом украшенные. — А вы не только мычать способны. Лежите. Все равно вас не отпущу.

— Почему?

— Архип попросил. А ему я не отказываю. К тому же, мы можем быть полезны друг другу.

И вновь игла заскользила. А хитро как-то боярыня шьет. И навроде знакомо, а в тож время и нет. Наши-то все больше по-простому, крестиком. Иные, которые мастерицы, то и гладью могут, но на полотне простом, обыкновенном.

И нитки берут шерстяные.

А тут шелка.

— Без моей помощи вас отчислят. Полагаю, это для вас не новость. Все-таки отсутствие элементарной базы мешает вам усваивать новые знания, — Люциана Береславовна подняла пяльцы и нахмурилась. А я ажно дыхание затаила.

Это ж диво-то какое!

Ветка будто бы черемуховая да в жбане стоит.

Шкляном.

С горлом узеньким. И так вышитый, что будто бы взаправду вот-вот в руки сойдет, и синим переливается, и серым, и мнится — пригляжуся, то в воде, которая в жбан этот налита, себя увижу.

Ветка ж едва намечена.