Внучка берендеева. Второй семестр

…Еська тем разом заячью лапку в правый карман сунул, а в левый сапог – серебряную монетку, да не простую, а с краями стертыми, стало быть, во многих руках побывавшую. Монетку сию надобно было на перекрестье дорог закопать и принесть в жертву петуха черного.

Или кошку.

Правда, Еська даром своим поклялся, что не душегубствовал.

– Зосенька! – тоненько взвизгнула бабка. А Люциана Береславовна вдруг поперхнулась, будто словом подавившися.

Я-то глянула.

Мамочки родные… стоит… как стоит? Не ведаю, не иначе благословением Божининым… и в руку мою вцепилася. Дышит… а на губах – кровь… и из носа течет, и из ушей… из глаз и то слезы алым бисером сыплются.

– У… уходи, – выдохнула Люциана Береславовна, руку мою отпуская. – Будет… за самоуверенность… зови… Архипа…

Бабка ж моя, на корточки присевши, захихикала мерзенько так.

– Будете знать, как обижать старушку, окаянные! – молвила и пальчиком еще погрозилась. А после взяла и тыкнула в линию малеванную.

Искры так и посыпалися.

– У… ух… ухди… – Люциана Береславовна упала б, когда б не поспела ее подхватить.

– Плохо, Зосенька, очень плохо… – бабка моя пальчиком линию шкребла, да споро так, шустро, что того и гляди – прошкребет. – Слушаешь чужих людей, а к родной бабке ни ногой. Где совесть твоя?

И вновь пальчиком шкреб-шкреб.

А за дверями, слышу, девки взвыли разноголосым хором.

Кто причитает, кто поскуливает, кто матушку-барыню вернуться просит… а тварюка, слыша этакое, только улыбается широким ртом. И быстрее скрести начинает.

Бежать надобно.

Одной ли, с Люцианой ли Береславовной… да только слышится в голосах девичьих мне этакое,.. недоброе… звериное… и в дверь колотятся… и открой – навалятся.

Как быть?

Огневиками отбиваться?

Щита-то я поставлю… щита-то я ставить умею… а на помощь звать? Кого и как? Не из окошка же кричать… хотя…

Додумать я не успела.

Искрою сыпанула линия да и порвалась ниточка силы, всего-то одна, но звонко лопнула, ажно в ушах отдалося. И тварюка заскуголила, сунула палец в рот и головою покачала: мол, видишь, Зослава, до чего ты человека пожилого довела?

Вижу.

Только не человек энто. И не подменыш. А кто? Не скажу. Мы этого еще не проходили.

Я-то к стеночке стала, Люциану Береславовну подле себя прислонила и щита скоренько развернула. Силенок-то у меня, почитай, не осталося, значится, недолго оный щит выдержит, но ведь быть того не может, чтоб нечисть посеред бела дня разгуливала, и никто энтого не почуял.

– Ой, матушка, ой, боярыня… – девки, примолкшие было, завопили вновь. И так мерзотно-мерзотно! Прям душу их голосы вывернули… а бабка моя, бочком-бочком да из круга.

Огляделась.

Облизнулась.

– Выходи, Зосенька, – сказала она. – Обними старушку!

И так мне выйти захотелося! Прям скрутило всю от тоски дикой. Как же ж… это же ж не просто так… это ж бабка моя… а я не обниму.

Нет, не обниму.

– От девка глупая! Сколько можно от счастия своего бегать? – подивилась она.

А я б ответила: что от иного счастия и вправду бегчи не грех, да так, чтоб пятки сверкали.

– Хуже будет, – пригрозила она. – И тебе… и этой… ишь, удумала, человека немощного заклятьями мучить…

Погрозила Люциане Береславовне худеньким кулачком. А сама к двери шмыг и отворила. Девки в комнату повалили гурьбою. Все краснолицие да красноротые… голосистые – страх. А голоса-то тонкие, и в ушах от них у меня звон приключается.

Когда б щит сам не держался, уронила б.

Это ж поди попробуй сосредоточиться в этаком гудении.

Затое Люциана Береславовна глаза-то открыла.

– Дура вы, Зослава, – промолвила шепотком.

– От и я говорю, что дура, – бабка с нею согласилася предовольно.

Глава 31. О борьбе добра со злом и прочих важных событиях

Страшно ли мне было?

Страшно.

Страшней, нежель на поле… там-то… там-то как-то иначей все… снег, люди… тварь подгорная, дикая… и разумение, что, может статься, оная тварь – все, что в жизни моей осталося. Но там я не то чтоб готовая была – небось ко встрече со смертию сготовиться вряд ли возможно, – однако же ж иного и не ждала. А туточки…

Акадэмия.

Место безопасное.

Тихое.

И покои Люцианы Береславовны, которые тож зачарованы, иначей влезли б проклятые девки, и думать нечего. А они, в комнату ввалившися, замерли, закрутили головами.

С лиц же…

Не стало лиц.

Оно ж как с бабкою, вроде как некто иной, нечеловечьего роду, обличье человеческое примерил. Да село оно криво, будто платье краденое. Вот и у одной девки рот раззявлен, губы вывернуты. У другой – глаза косят. У третьей вовсе нос набок повернуло… руки повисли.

Что за диво такое?

И бабка моя ходит, приплясывает.

– Выглянь, Зосенька… выйди, ясочка моя… – Голос у нее низкий, гудящий, и душа моя на него отзывается. Так и манит переступить черту. А что, щит удержу, Люциану Береславовну, которая так и лежала беспамятная, сберегу… а там… там, глядишь, и тварюку поймаю.

Схвачу.

Силов-то у меня есть, и немало. Она и вырываться не станет.

Нет, дурные то мысли, не мои, оттого и гнала их прочь.

– Ах, Зосенька… неблагодарная девка! – Бабка погрозила мне пальцем, а из глаз ее вновь выглянуло нечто древнее и злое. – Не жалеешь старушку?