Внучка берендеева. Второй семестр

А я… ежели б не забоялася шуметь, то прям туточки и начала б вразумлять. Ажно руки засвербели в чуб рыжий вцепиться да потянуть, приговариваючи: «Не смей пакостить, ирод…»

– Марьяна Ивановна… – теперь голос звучал рядышком. И был знаком, вот тут я готова была поклясться, что человека этого ведаю распрекрасно, только подзабыла. Бывает же такое, что подзабудешь кого? Вот и хмурилася, морщила лоб, пытаясь вспомнить. – Вы тут…

– Нет ее, говорю, – ответствовал Еська шепоточком.

Оглянулся.

А с ним и я.

Кабинета у Марьяны Ивановны была большою, с четыре мои комнатушки, а может, и с пять. Так оно и понятно. Кто я? Студиозус, каковых в Акадэмии полпучка за медяшку, а она – магичка сталая, опытная. Ей и покладено место хорошее.

Окна два.

Решеткою заперты.

– Не вариант, – одними губами произнес Еська. – На них охранки стоят, а вскрыть я точно не успею…

А ежели б и успел, то окна узенькие, Еська еще протиснется, а мне с моим природным богатством недолго и застряти. Коль и случится чудо, что пролезу, то чего нам с той стороны делать? Чай, поднималися мы долго, значит, башня высоконькая, а крылов у меня нетути.

И падать…

Нет, падать я не желала.

Человек, который заглянул в чужие покои, меж тем не торопился. Ходил он, и пол скрипел под ногами, что человека оного не радовало. Слышала я, как матерится он вполголоса.

С фантазиею.

Еська же стоял, что петух, солнцем оглушенный, да со стороны в сторону головой крутил.

На пол глянул.

И я поглядела: лежит ковер азарский, по шелку шелком расшитый. Тут тебе и степи, и кони, и узоры диковинные, в которых мерещится то одно, то другое. Под ковром не спрячешься, как и под столом, хотя ж стол этот огромный, весь угол занял. На нем медною горою самовар высится. И, что перед воеводой, выстроилися перед самоваром чашечки парпоровые, один в один как та, из которой Марьяна Ивановна чай попивать изволила.

Тут и масленочка.

И блюдце с колотым сахаром.

И корзинка, вязаною салфеточкой укрытая, в которой сушки да кренделя лежат. И варенье духмяное, с черной смородины… а я с вечера не емши, и пахнет от варенья…

– Зося, очнись. – Еська меня за рукав дернул, и я головою тряхнула. В самом-то деле, не время ныне о вареньях да чаях раздумывать. Вот-вот поймают нас, и уже туточки Еськин быстрый язык нам не поможет. Не представляю я и близко, чего набрехать можно, чтоб поверили.

– Марьяна Ивановна… – в дверь легонько постучали.

И Еська решился.

– Давай. Придется… рискнуть.

Он подскочил к резной дверце, повернул ключик медный трижды, дернул, кинул внутрь рыбью чешуйку и зашипел:

– Зося, не спи…

Я и не сплю.

За дверцею комната оказалася, и махонькая-махонькая, деревом обшитая. И не комната, а сундук будто бы, только огроменный. И шубы в ем висели плотно-плотно. Еська меня в те шубы обеими руками впихивал, едва не скуля от злости. А что я? Я ж не виноватая, что невпихуема! Еще Люциана Береславовна, не в добрый час помянута будет, сказывала, будто бы твердое тело имеет объем постоянный, а потому в емкость объема меньшего умещено быть не может.

Но у Еськи вышло.

Мало того, и сам вьюном влез.

– Сиди тихо, – велел, дверцу прикрывая.

– А если…

– Если будешь сидеть тихо, то не обнаружат. Я отвод глаз кинул… и дыши, Зося, спокойно дыши, а не сопи, как кобыла загнанная.

От спасибо, порадовал.

– А что я? – Еська скрутился где-то подле живота и в живот этот локтем уперся, отчего в животе раздалось урчание. – Я тебе все честно говорю, как оно положено… тихо…

Я услышала, как заскрипела дверь и подивилась: у Еськи она отворилась беззвучно.

– Тревожная травка…

Пол тоже постанывал, и потому слышно было, как ходит человек по комнате. Вот влево, к окошкам двинулся. Постоял.

Хмыкнул.

Приоткрыл одно – свежим воздухом пахнуло. Стало быть, магик не из последних, коль охранки снял. Закрыл.

Чашки перебирал.

Слышала я, как позванивают.

– А вы, Марьяна Ивановна, затейница, – пробормотал он. – Интересно…

Еська пальчиком дверцу толкнул, чтоб приоткрылася. И когда я зашипела, подпихнул в бок локтем: мол, сиди тихо.

Щелочка получилося махонькою, через этакую вполглаза только и глядеть. Что видно? Стол виден. И самовар. Чашки, которые гость незваный перебирает, наклонился низехонько, нюхнул.

И отер пальцами.

А пальцы уже о штаны… вот тут-то я его и узнала.

Архип Полуэктович!

Вот диво-то! Как же ж так… он же ж выше и ширше, и глядится иначе, чем этот, серый да неприметный, но все одно чую всем нутром своим – Архип это Полуэктович, наставник наш. И гляжу, гляжу, а в глазах, точней в одном, в левом, которым, собственно, и глядела, будто бы двоится, что с перепою. То расплывется вовсе серое обличье, и тогда ясно виден наставник наш, то вновь затянется, и тогда стоит передо мною человек незнакомый, не высок, не низок, не худ, не толст. Обыкновенен. Что за чары? А что чары, тут и сомневаться нечего… Чтоб не забоялася услышанною быть, ойкнула.

Еськин локоть вперед успел.

Прям до хребта пробил.

Я вихру его нащупала и дернула легонько, чтоб край, значится, не терял. А то ж с его старанием и дыру в животе сотворить недолго.

Еська зашипел.