Внучка берендеева. Второй семестр

– Первый карман со деньгами, – тихонько подпела я, и Евстигней улыбнулся, жутенько так, от этой улыбки у меня мигом мурашке по шкуре поползли. – Второй карман с орехами…

– Барыня ты моя, сударыня ты моя… второй карман с орехами, – подхватил Евстигней и отвернулся.

По лестнице он уже не шел – бегмя бежал, через ступеньку перескокваючи.

Я едва поспевала следом.

– Третий карман со изюмом… – Евстигнеев голос, тонкий, не мужской – мальчишечий – бился о стены. – Барыня ты моя…

Лествица закончилася дверью.

А дверь отворилася без скрипу. Пахнуло в лицо сырою землею, а еще холодом. И звериным духом. Евстигней остановился и петь перестал.

Он просто стоял, а я…

Куда привел?

Зачем?

Что-то там, снаружи, ворочалось.

Недоброе.

Нечеловечье… оно еще не очнулося ото сна, но уже почуяло близость Евстигнееву.

Что делать?

Разбудить? Глядишь, и удержится душа в теле… и сердце не станет… не успела додумать, как Евстигней решительно шагнул.

– Со деньгами любить можно! – заорал Евстигней во всю глотку и решительно шагнул во тьму.

И я следом.

Едва поспела.

Хлопнула дверь за спиною и… исчезла.

Вот же ж… я ажно словеса припомнила, которые девке не то что помнить, знать не надобно. Да только сами они на язык легли матерым мужским заклятием супротив всякой напасти. Только не помогло.

Стояли мы…

Где?

Не ведаю.

Темно? Да, но темень не сказать, чтоб вовсе кромешная. Глаза к ней скоренько пообвыклися. Зала? Каменная… камень чую всею сутью, и тепериче взаправду разумею, что Архип Полуэктович сказывал про тело нашее, которое нам все есть глаза.

Чую.

Холод под ногами, пусть и не босая вышла.

Неровность.

И траву обскубанную. Землицу, что легла на камни тонким покрывалом. Мхи зеленые, сухие. Прелый запах прошлогодней листвы. Камни громоздятся один на другой. А меж камней белеют коровьи кости. Пялится на меня пустыми глазницами турий череп.

Рога наставил.

А над головою небо чернеет, звездное, лунное.

И где это мы?

– Барыня ты моя… – Евстигней поднял массивную кость и, покрутив в руках, откинул. – Сударыня ты моя…

Зверем пахло.

Старым. Матерым. И мнилося мне, зверь этот гостям не больно-то обрадуется.

– Евстигней… – тихонько позвала я.

Откудова в Акадэмии зверю взяться-то?

И что делать нам?

Глухой рык раздался близехонько. И Евстигней крутанулся на пятке.

– Барыня ты моя… сударыня ты моя…

Голос его звенел.

А я…

Я рот руками закрыла, чтоб не заверещать, как девка, мышу в погребе встретившая. Ладно бы мышу. Мышов я не боюся нисколечки, но нынешняя тварюка мышою не была, а была… тварюкою.

Иначей не назовешь.

Сперва-то мне померещилося, что это каменная груда заварушилась.

Чтой-то хрустнуло.

И покачнулся турий череп, грозясь меня на рога поднять. А с камней вставало… нечто.

Медведь?

Может, некогда оно и было честным медведем. Может, даже и непростым, поелику таких огроменных медведей я не то чтоб не видывала, я не слыхивала, где водятся этакие. И жил тот зверь… жил, пока не помер. А уж померши, видать, переродился.

Сам ли?

Магики помогли?

– Ко мне нонче друг Ванюша приходил… – Евстигней на зверя глядел… глядел, но видел ли таким, каким видела его я.

Косматые бока.

Лысое брюхо, сшитое из лоскутов. И шито крупными стежками. Нитки частью лопнули, и в дыры выглядывают не то потроха, не то ветошь, которой тварюку набили.

Пасть открыта.

Гнилью из нее тянет.

А глаза-то алым отсвечивают.

И пробегают по грязной шерсти искорки… и магиею несет от зверя да мертвечиною.

Рыкнул он коротко и к Евстигнею шагнул. А тот, скаженный, заместо того, чтоб бегчи, как сие разумно было б, ноженькою притопнул и завел старое:

– …друг Ванюша приходил, три кармана приносил… барыня ты моя, сударыня ты моя…

И пошел в плясовую.

Зверь-то небось к этаким гостям непривычен был, рыкнуть рыкнул, лапою махнул, да как-то с ленцою, будто примериваясь.

– …первый карман со деньгами…

Евстигней от лапы звериной уклонился с легкостью.

– …второй карман с орехами… барыня ты моя, сударыня ты моя… второй карман с орехами…

Из приоткрытой пасти умертвия потекла слюна… а глаза потемнели, полыхнули недобро.

– Со деньгами любить можно…

– Евстигней… – тихонечко позвала я.

Ой, чуется, душа евонная в скорости и без пробуждения из тела-то вылетит, а моя и следом.

– …с орехами зубам больно… барыня ты моя, сударыня ты моя… – Евстигней, чтоб ему заняло, как очнется, плясал лихо.

И тварюки будто бы не замечал вовсе.

Ох ты ж Божиня милосердная… ты над блаженными стоишь… и этого, коль повезет, обережешь… вон вприсядку пошел… и под лапу поднырнул, и сбоку обошел тварюку.

Евстигней, что вода, текуч.

И зверь сотворенный рядом с ним глядится неуклюжим. Тяжел он, неповоротлив, да… да ярче разгораются красные глаза. Искорки на шкуре уже не гаснут, горят белым светом и с каждым мгновеньем их все больше и больше…

Вот уже и голова звериная пылает будто бы.

Уродлива она.

Шкура местами пооблезла.

Потрескалась.

А на лбу и вовсе разъехался старый шов, кость видна стала, пожелтевшая от времени.

– …от изюма губы сладки… нельзя с милым целоваться… барыня ты моя… сударыня ты моя… нельзя с милым целовати…

Евстигней остановился перед зверем.

Вытянулся в струнку.