Внук кавалергарда

Ванька неожиданно икнул и стал поспешно шарить глазами вокруг. Сорвал махонький кустик белесой полыни, стал, давясь, жевать, забивая привкус неприятной отрыжки. Морщась, сплюнул зеленоватую жеванку и, вытирая рот рукавом пиджака, продолжил невнятно: «Башмака и овец проел, а одну ярку уперли, так что хозяйства у меня таперыча нетуть». — Хмыкнул безрадостно, что «ничего у него нетуть», и опять приник к бутылке.

Поджав губы, закачал головой: «Вы не думайте, что я забражничал, мне магарыч лавочник поставил за то, что я у него картоху окучивал».

Остаток в бутылке нетвердой рукой поставил под крест: «Это тебе, тять, выпьешь за нас со Степкой. А можа, он уже с тобой, так вдвоем и посидите, выпьете за жисть нашу бякову. Сейчас по всей России релюция прет, это чтоб всем было поровну». Чего поровну — Ванька так и не разъяснил, да он и сам забыл, о чем вел речь.

Посмотрел помутившимся оком на крест, пошамкал безмолвно губами, читая заученную наизусть надпись, дословно собираясь рассказать о чем-то тайном, сокровенном, воровато огляделся окрест.

«Леха Гончаренко, ну, который солдатом был, — шепотом, пьяно покачиваясь корпусом, сообщал он в комель креста, — манит меня в Сороку, к Ивану Коновалову в красный отряд, могет быть, завтра и пойдем. А могет, и не завтра, могет быть, вскорости. Леха скажет».

Пьяные мысли скакали вразброд, и Ванька, гоняясь за ними, захихикал. «Авдеев грозился мне башку оторвать за то, что я его Надьку споганил, ее подстилают все, кому не лень, а меня виноватить вздумал». — Парень вдруг отрезвело и неистово стал махать щепотью, бросая на грудь святой крест: «О чем это я, чур меня, чур меня…»

Горько вздохнул: «Степка так и не ведает, что вы вусмерть расшиблись, да, не ведает».

Взял недопитую бутылку и просительно обратился к кресту: «Глотну я еще, тять, что-то все вокруг шиворот-навыворот, и прогала не видно».

Ванька пьет — и мгновенно хмелеет, становится сонным и неловким. Он негнущимися пальцами пытается скрутить самокрутку но табак сыплется на землю. Он досадливо и неловко засовывает брикетик в карман и пытается встать. Но вдруг вспоминает, что носит отцовы яловые сапоги и братов праздничный картуз, начинает пьяно кланяться могиле: «Завсегда одеваю маманькину косоворотку, что маманька сшила…» Он вдруг умолкает, ему кажется все это мелким и ничтожным, машет рукой и, покачиваясь, уходит с кладбища.

«Вы отдыхайте, родные, а я к вам завсегда приду», — обернувшись, говорит он, хотя сам не верит в это. И очумело бредет к большаку.

Солнцем до холстяного цвета выбелено небо. Чертят замысловатые фигуры стремительные стрижи, но еще звенит где-то в самой бездонной верхотуре, словно привязанный, крохотуля жаворонок. И торопливо, словно наперегонки, бегут обочь дороги, аж до самого пруда, ватажкой молоденькие тополя. А там, далеко, за окоемом степи, по холмам и взгоркам отсверкивает живым серебром волнующаяся под слепким солнцем ковыль-трава. Тишь и вялая истома господствуют по всей степи. Душно, как перед грозой.

Ванька плетется, спотыкаясь о собственные ноги, подолгу стоит, разговаривая сам с собой и жестикулируя.

Ближе к деревне, на выгоне, маленький, как гном, пастух волочит на плече по жесткой степной траве, ровно бы пятиаршинную змею, плетеный кнут и для острастки стрекочет тонким голоском на коров: «Куды чесанула, мать твою через седелку!..»

Ванька стягивает с русой головы картуз, приветственно машет им гному. «Домовой, — шумит он, — айда в волость девок щупать», — и закатывается в пьяном смехе.

«Домовой» рассерженно хлобыщет кнутом и показно поворачивается к парню спиной. Ванька с презрением смотрит на удаляющуюся спину гуртовщика, плюет со значением себе под ноги, шагает через жидкую, квелую рожь, напрямки до своего дома.

Распугивая кур, копошащихся в просыпанной по двору золе, идет к колодцу, где стоит кадка с водой. С треском насаживает на железную рукоять колодезного ворота картуз и с шумным вздохом окунает голову в затхлую воду. Устроив себе купель, трезвеет на глазах. Вода стекает с нестриженых волос за воротник косоворотки и бежит по потному хребту прохладными струйками. Щекотно.

По соседнему двору идет, переваливаясь по-утиному бабка Пелагея. Ванька, напяливая на мокрую голову картуз, шумнул шутейно:

— Бабка, дай кваску испить, так хочу исти, шо негде переспать, — и заржал над своей потехой.

Старуха какое-то время из-под козырька ладони слеповато всматривалась на голос, но, распознав шабра, радостно зашамкала:

— Ах, анчихрист, спужал старую, как есть спужал, иди уж — дам квашку.

Через минуту она вынесла из просевшего на один бок чулана деревянный щербатый корец, полный терпкого кваса и, подавая его Ваньке, поинтересовалась как бы ненароком:

— Что выходил, удалец, куда ж ноги штоптал шпозаранку?

Ванька осторожно сдул в сторону хлебные сухарики и жадно припал к холодному набродившемуся квасу, потом утробно отрыгнул и ответил с опышкой:

— Ходил маманьку с тятькой попроведовал, — и снова припал к ковшу.

— Как они там? — участливо поинтересовалась сердобольная старуха, не понимая глупости своего вопроса.