Внук Персея. Мой дедушка — Истребитель

Отсюда Арголида похожа на хламиду из грубой ткани. Вся в потеках и пятнах — замарал неряха-хозяин хорошую вещь, и бросил. Складки горных хребтов — серые с прозеленью. Темные прорехи ущелий. Вытертый до белизны известняк предгорий. Один край свесился в море, другой — в залив. Соломенная желтизна полей, ниточки дорог… Облюбовали хламиду сонмы букашек, копошатся в складках.

Блохи? муравьи?

Люди.

Спешат, мечутся. Зачем, спрашивается? Жизнь, говорите, скоротечна? Хотим успеть? Ну да, конечно. Всякое копошение ищет себе смысл. Иначе и суета не в радость. Взглянем сюда; да-да, между складочками. Видите? Слышите? Еще бы не услышали: шум — до небес! А толку? Гнали одни букашки других; загнали. Окружили. Подкрепления дождались. И что вы думаете? Открыли им проход и выпустили! Теперь снова за ними гонятся. И после этого вы продолжаете утверждать, что в бульканьи мира есть какой-то смысл?

Не смешите, уважаемый.

С небес все видится иначе: плюнуть и растереть. Разве узнаешь, витая в горних высях, как отчаянно колотится в груди сердце, гоня по жилам кровь-кипяток? Как азарт погони толкает тебя вперед, и ноги не знают устали? Ощутишь ли ужас жертвы, если не был ни охотником, ни добычей? И вот ты ломишься сквозь чащу, не разбирая дороги, карабкаешься по скалам, срывая ногти, кубарем скатываешься по осыпи — лишь бы удрать от стозевного чудища, ожившего кошмара, что с ревом преследует тебя по пятам; не человек ты, не менада, обуянная вакхическим экстазом — загнанный зверь, ты бежишь, спасая жизнь, и не остановиться тебе, несчастная, пока не потемнеет в глазах, и силы не оставят тело — вместе с жизнью, которую ты спасаешь.

Большое видится на расстоянии. А небывалое — вплотную, и никак иначе. Небывалое? Ха! Букашки гонят себе подобных — такое случалось бессчетные тысячи раз, и повторится еще тысячи. Все течет, все меняется; в одну реку не входят дважды, всяк сверчок знай свой шесток… Но что-то всегда происходит впервые. Жаль, не понять этого бессмертным богам, давшим клятву не вмешиваться в жизнь смертного сына Зевса.

Да и что богам за дело?

Факелы горели в кажущемся беспорядке. Пламя, зубастый хищник, рвало пространство на куски — и само решало, чему быть видимым, а чему сгинуть во тьме. От Сикионского источника осталось лишь журчание. Внизу, в одной стадии от места будущей оргии, черной бронзой сверкала гладь Асопа. Впитав дождь, река набухла, как жилы у кузнеца. Вода — кровь речного божества — была холодной, особенно там, где в Асоп впадали струи источника.

Вакханки хотели пить. Лжец-Тантал в преисподней меньше страдал от жажды, чем измученные гоном женщины. Из последних сил они кинулись вперед, но свет и мрак, чередуясь странным образом, толкнули их не к источнику, и не к реке — к бадьям, установленным заранее. Толкаясь, падая на четвереньки, аргивянки по-звериному лакали, фыркали, окунали в бадьи лица, пылающие от бега. Факелы играли с их телами, выхватывая нагое бедро, плечо, извив змеи на шее…

— Чемерица, — сказал Меламп. — Я добавил туда черной чемерицы.

— Хочешь их убить?

— Все зависит от количества. Пища и убийство ходят рука об руку[71]. Сейчас их охватит экстаз. Потом он сменится упадком сил. Главное — успеть…

Персей теснее прижал к себе внука.

— Почему ты выбрал именно это место? — спросил он.

— Река, — загадочно ответил фессалиец. — В этом месте выбросило на берег флейту Марсия. Ее принесли в дар Аполлону. Это нам на руку. Прошлое отражается в настоящем, как лицо Медузы в твоем зеркальном щите, герой. Предмет и образ, плоть и символ…

Сатир Марсий, подумал мальчик. Оскорбитель Аполлона[72]. Сатиры обожают Косматого. Аполлон не терпит оргий. Связь ускользала. Чтобы поймать ее за хвост, эту хитрую связь, надо было самому родиться с хвостом, как Меламп.

Они наблюдали издали. Здесь нагорье Страны Огурцов, как звали Сикион, уступами начинало спуск вниз. Ступени природной лестницы тянулись на дюжину стадий, прежде чем их украсила бы пена моря. В тени утеса, черной, как глубины Стикса, мальчик чувствовал себя в безопасности. Так в младенчестве закутываются с головой в отцовский плащ, и хоть Зевс рази перуном…

— Эвоэ, Вакх!