Внук Персея. Мой дедушка — Истребитель

Напившись, вакханки пошли в пляс. Не зная, сколько мужских глаз следит за ними из мрака, они кружились, взявшись за руки, изгибали стан, запрокидывали головы, встряхивая кудрями. Пламя факелов возлюбило это движение больше прочих. Всякий раз, когда женщина трясла головой, свет обливал сиянием ее лицо. Волосы струились на ветру, беззащитное горло раз за разом подставлялось под блестящий серп луны. Ожили змеи на шеях и запястьях — чешуйчатые украшения шипели, стреляя раздвоенными язычками. Словно и не было изматывающего бега по горным тропам, тимпанов и трещоток; силы вернулись к вакханкам, побуждая к священному танцу. Кое-кто уже нашел ягнят, привязанных у источника. Миг, и животные были разорваны на части. В действиях аргивских сестер и матерей не было злобы, голода, или ярости зверя. Ягнят рвали благоговейно, верша святой ритуал. Наклонившись вперед, не замечая, что лишь рука деда удерживает его на месте, Амфитрион глядел на женщин, перемазанных кровью, на ягнячьи потроха — и видел невозможное. Тени вставали за вакханками, тени до небес: громады тел, жгуты мышц, сотни пальцев, нечеловечески мощных, рвут в клочья не ягненка — ребенка, рогатое дитя с гадюкой на шее, и кипит на огне котел с водой…

— Держи внука, — велел Меламп. — Дети податливы…

— Что это? — спросил Персей.

— Говорят, Дигон[73] уже умирал. Титаны разорвали его на части и съели. Но сердце его было спасено, и Зевс дал сыну второе рождение.

— Вранье.

— Какая разница? — удивился фессалиец. — Если он станет богом, ложь станет правдой. Я же говорил тебе: предмет и образ…

Мальчик не слышал. Он оглох для слов взрослых. Хаос плясал перед ним, вырвавшись из оков. Свобода без границ, без запретов пьянила хуже вина. Еще не юноша, и уж подавно не мужчина, Амфитрион был болезненно чуток к вакхическому экстазу. Горы, вода, ветер, вопль ликования:

— Эвоэ, Вакх!

И в ответ из темноты:

— Эван эвоэ! О, Вакх!

На миг все замерло. Мужские голоса диссонансом вплелись в женский хор. От источника, от скал, от берега реки — отовсюду к вакханкам двинулись нагие фигуры. Атлеты, воспитанники палестр и гимнасиев, аргивские юноши были прекрасны. Как в закаленных телах не таится ни капли жира, так в душах юношей не пылала даже искра безумия. По собственной воле они славили Косматого в облике Вакха-Освободителя. Венки и гирлянды вместо змей, вино вместо пролитой крови; не бегство из постылых будней, но временный выход для очищения. Предмет и образ, плоть и символ смотрели друг на друга.

— Эвоэ, Вакх!

Мальчик вздрогнул от боли. Дед с такой силой прижимал его к себе, что еще чуть-чуть… Повинуясь тайному приказу, Амфитрион сдержал крик. Молчал и терпел, пока бронзовая воля Персея не обуздала порыв души, и хватка не ослабла. Сын Златого Дождя мог без волнений снести вопль земли и гнев неба. Но слышать, как юноши Аргоса поют в честь Косматого, видеть, как они пляшут во славу Косматого, поклоняются Косматому, как богу…

Для Убийцы Горгоны это было слишком.

Персей знал, на что идет, соглашаясь на план фессалийца. Но одно дело — знать, и совсем другое — увидеть воочию. Казалось, юношей рождает сама Нюкта-Ночь. Они являлись из мрака с тирсами в руках — славься, Дионис Дифирамб[74]! Свет факелов сражался с тьмой, отбирая у Ночи ее детей одного за другим. Блики огня играли на умащенных телах, лаская отвоеванную у мрака добычу — плоть и символ.

Скрипнула тетива. Отряд Горгон ждал в тени другого утеса — дротики, копья, луки. Кефал раскручивал пращу, загодя прикинув расстояние и выбрав цель. Если хитрец-Меламп просчитался, если вакханки бросятся на аргивян — юноши не должны погибнуть.

Пусть умрут женщины.

Но аргивяне влились в танец, как Сикионский источник в воды Асопа. Визгливо ахнула дудка, и тимпаны, что гнали менад по горам, взвили смерчем призывный ритм; подчиняясь ему, вскинулись к звездным небесам тирсы-фаллосы, готовы извергнуть дар животворящего семени… Эвоэ, Вакх! Свет и тьма, ритм и мелодия, тело и душа — в рваном пламени факелов все слилось в единую круговерть дионисии. Гармония хаоса завораживала, тянула присоединиться, раствориться в действе, как соль в воде — и, утратив себя, стать частью целого. Женщины были безумны. Юноши — притворялись. Мальчик завис посередине. Пальцы деда клещами сжимали его плечо — единственное, что держало Амфитриона на грани.