Внуки

А теперь город лежал в развалинах. Его гордые башни, часть которых устояла от разрушительной силы бомб, одиноко торчали из обломков. На огромном здании главного вокзала зияли смертельные раны, как будто фурии терзали и рвали его на части. В холодных и голых залах ожидания с забитыми фанерой окнами, за грязными столиками сидели угрюмые люди и пили из пивных бутылок суррогатный кофе. Шаркая истоптанной обувью, забегали закутанные в отрепья, словно нищие, газетчики и жадно осматривали пол, ища окурки сигарет. Мужчины и женщины безучастно и тупо смотрели в пространство. Нигде не мелькнет приветливый взгляд, нигде не прозвенит веселый смех; речь этих людей звучала жестко, резко, как будто все они ненавидели друг друга.

Вальтер, отбиваясь от наседавших спекулянтов, тащил к остановке трамвая два чемодана, полных «лакомств», которые удалось сэкономить дома.

Он вскочил в трамвай, шедший в сторону Аусенальстера, и остался на площадке, битком набитой пассажирами. Не слышно было человеческих голосов. Женщина-кондуктор молча протянула руку за деньгами. Он заплатил и получил билет. Все в том же безмолвии продолжали ехать. На одной из улиц были дома, но и они казались вымершими: темные витрины магазинов, окна, заклеенные картоном и газетной бумагой. Между домами то тут, то там зияли широкие провалы. По неубранному снегу понуро брели люди, точно шли к собственной могиле.

Мундсбург. Вальтер вышел. Трамвай, бренча, побежал дальше по улицам без домов. Но вот одно уцелевшее красивое здание — школа прикладного искусства. Вальтер приветствовал его, как старого знакомого. Некогда в его аудиториях и выставочных залах он вел страстные споры с поклонниками экспрессионизма и кубизма… Почти два десятилетия минуло с той поры.

III

— Мальчик мой! Мой дорогой мальчик! — Фрида Брентен целовала и гладила сына, вернувшегося к ней после тринадцатилетней разлуки. — Ты здесь! Ну наконец-то, наконец-то ты приехал! — Она обнимала его, клала голову к нему на грудь.

Ему казалось, что мать стала еще меньше. Она была ему по плечо, хотя и он-то ведь небольшого роста. Но эта маленькая женщина храбро прошла сквозь все эти страшные годы, одна, рассчитывая только на себя.

— Как поредели волосы, — шептала мать, гладя его по голове своими маленькими ручками. А какая густая была шевелюра!

«Она говорит только «поредели», а они ведь уже и поседели». И он взглянул на мать, смотревшую на него счастливыми глазами. Как она постарела, дорогая. Но глаза все те же — по-девичьи молодые, блестящие, живые. Сила, радость, жизнелюбие все еще светились в этих глазах.

Мать плакала. Прижималась к нему лицом и плакала. Чрезмерное горе и чрезмерная радость требуют слез. Фрида Брентен уже не верила, что светлый день встречи наступит. Сотни раз она мысленно хоронила сына. Но вот война окончена, и она выжила, и сын вернулся. Какое непостижимое счастье!

Она выплакалась, и за слезами радости без всякого перехода последовали вопросы, полные заботы:

— Ты, наверное, очень продрог? И голоден, верно, родной? Да, а как дорога? Ведь нынче не езда, а мытарство. Садись же скорей за стол. Согрейся. Что приготовить тебе?

— Крепкий натуральный кофе, мама! — сказал он, как будто это была самая простая вещь в мире.

— Ага! А может, к кофе подать еще бутерброды с ветчиной?

— Ты угадала, мама! К кофе я хочу бутерброды с ветчиной.

— Эли в таких случаях говорит: «Умерь свои аппетиты — мы проиграли войну».

— Смотря какую войну, мама. Да, из разбойничьего похода Германия вернулась нищей. Но мы, мы нашу войну против Гитлера выиграли, мама. Поэтому мы с тобой сейчас выпьем натурального кофе, и к нему у нас будут бутерброды с ветчиной. Вот, пожалуйста! — Он внес оба чемодана, открыл их и выложил все, что привез: колбасу, ветчину, шпиг, консервы, масло, кофе, сгущенное молоко, конфеты — целое богатство. — Начнем, значит, с кофе и ветчины.

Пока мать возилась на кухне с приготовлением завтрака, Вальтер пожертвовал несколькими брикетами, которые она расходовала с величайшей осторожностью. Старая кафельная печь, согревшись, уютно урчала. Все в комнате стояло на своих прежних местах. Ни на сантиметр не был сдвинут со своего места у окна потертый зеленый плюшевый диван. Шкаф с затейливой резной верхушкой стоял все в том же углу. Даже маленькие смешные безделушки невредимы. Над всем этим пронесся смерч войны. Полгорода, половина страны обращены в дым, в прах. Сотни тысяч людей погибли страшной смертью. А зеленый плюшевый диван, шкаф с затейливой резьбой, фарфоровые фигурки, фотографии отца с матерью, снятые в день их свадьбы, и даже мраморная чаша с белыми голубками по краям, которую Вальтер много лет назад подарил родителям, — все это сохранилось. Смерть, разившая все и вся бомбами и пожарами, пощадила мать и ее маленький домашний очаг.

Вальтер подошел к окну.

— Как живет Герберт, мама? Уже навестил тебя?

— Герберт? Да, он приходит часто. Ведь я у него одна и осталась.

— Каким образом? Разве он не живет у родителей?

— Нет, сынок. Как он может с ними жить! Он хороший малый, Герберт. Я люблю его, как сына.