Внутренняя линия

Судаков постучал, приложив ухо, чтобы понять, насколько основательна преграда. Звук получился глухой, словно в каменную толщу.

— Экая напасть, — пробормотал Судаков. Он постарался дотянуться до решетки — еще б вершка три и дотянулся, но нет. А может, выстрелить? На грохот сбегутся люди, поднимут решетку, вытащат. Только б в прутья не попасть, а то еще рикошетом прилетит в голову и поминай как звали. Глупо, ох как глупо! Нет, стрелять пока не стоит. Надо дождаться, пока кто-нибудь окажется рядом, и тогда уже рисковать.

Он простоял полчаса, может, более, пока неподалеку не раздались шаги. Судаков весь обратился в слух. Шли двое. Скоро он увидел в просвете между решетинами чьи-то отблескивающие чернью сапоги.

— Феликс Эдмундович, — с явным грузинским акцентом произнес один из подошедших, — конечно, исчезновение Орлинского — тяжелый удар по всей нашей операции. Но мы его выдержим. Я уверен, вы найдете способ, в крайнем случае — призовите вашего ненаглядного Джунковского. Меня крайне удивляет другое: та легкость, с которой генерал Згурский согласился на предложение вашего человека.

— Но он был загнан в угол! Во Франции ему грозит арест за похищение банкира Рафаилова. А после нашей публикации в «Правде» даже соратники начали чураться его, как прокаженного.

— С газетой был очень ловкий ход! Вы настоящий мастер! Но все же я чувствую здесь подвох. За последний месяц мне довелось прочесть о Згурском все, что только смог найти. Очень хладнокровный, очень дерзкий и очень храбрый враг. Чрезвычайно подозрительно, что такой генерал испугался каких-то невнятных угроз. Вам не кажется, что он водит нас за нос?

— SR-77 докладывает, что лично передал Згурскому американский паспорт на имя Уолтера Томсона, а час назад агент доложил, что Згурский взял билеты на рижский поезд.

— Это все хорошо. Но, возможно, то, что мы видим, лишь отвлекающий маневр. В ближайшее время надо ждать и встречать его тут, в Москве.

— Вы полагаете, он раскусил SR-77–го?

— Я не исключаю этого, дорогой Феликс Эдмундович. — Говоривший остановился и после короткой паузы вновь обратился к собеседнику: — Как вам кажется, без Чудова монастыря Кремль стал выглядеть более строго, более по-государственному?

— Признаться, у меня не было времени так вдумчиво прогуляться по Кремлю.

— Это напрасно. Берегите себя, Феликс Эдмундович. Вы еще очень нужны революции. — Обладатель грузинского акцента двинулся дальше. — И все же теперь Кремлю чего-то не хватает.

«Вот оно как! — Судаков присел у стены. — Пока суд да дело, Татьяниного мужа сюда бечевой тянут, как баржу. А Татьяна-то и не знает! И что это они про дочь ее говорили? Нешто старая все ж таки Ольгу сдала? Нет, быть того не может. Предупредить надо! — Петр Федорович резко встал. — Или не надо?»

Он вдруг почувствовал в сердце острый укол ревности.

«Ведь не кума брата-свата, белого генерала сам товарищ Дзержинский и второй, может, Сталин, а может, еще кто, сюда заманивают. Значит, так надо! Для Отечества полезно! А я тут со своим свиным рылом в калашный ряд… — Судаков прислонился лбом к влажной стене, и ему вновь показалось, что он слышит глухие тяжелые вздохи. Будто отдает богу душу разгромленный монастырь. — Господи, да что я в сам деле, «надо — не надо»… Выбраться бы отсель!»

ГЛАВА 26

«В моей смерти прошу винить мою жизнь».

Джордано Бруно

Июнь 1663

Вороны с недовольным карканьем взвились с золоченых крестов.

— Боярин, боярин приехал! — радостно неслось по округе, и жители домов у Сретенских ворот — стрельцы, пушкари, торговый люд — валили на улицу поклониться любимцу царя Алексея Михайловича, воеводе Дмитрию Федоровичу Згурскому.

Тот ехал впереди десятка верховых на тонконогом гнедом аргамаке, то и дело раскланиваясь со знакомцами и улыбаясь в ответ на пылкие взгляды румяных молодух. У распахнутых ворот своего дома воевода спешился и, бросив поводья на руки подбежавшему отроку, преклонил колени перед вышедшей навстречу матушкой.

— Как отец? — поднимаясь после матушкиного благословения, спросил он.

— Плох, — грустно ответила Татьяна. — Уж который день с постели не встает.

— А какова хворь?

— Неведомо. Лекари и так мерились, и так — не знают, что за хворь. Вроде и сила в теле не иссякла, руки, что клещи, а смотрит — как не видит. Угасает. Хорошо, что ты, Митюша, успел. Он уже велел нарочного тебе отослать. Говорит, до Троицына дня не доживет.

— В тоске, стало быть.

— Спокоен. Лежит, да подъячему целыми днями о жизни своей сказывает, а тот все по его слову записывает. Я как-то одним глазком в те письмена глянула — там всякая небывальщина. Особливо о его походе в страну Катай. И к чему бы это он, — печально покачала головой женщина.

Воевода Дмитрий Федорович мягко отстранил мать и, перекрестясь на изукрашенную затейливой резьбой церковь Федора Стратилата, начал подниматься в терем. Из-за приоткрытой двери опочивальни слышался глухой, но все еще сильный голос старого воина: